Б.Д. - Родился в 1927 году в маленьком местечке Лахва, что находится на юго-западе Белоруссии, в 30 километрах к западу от старой границы между Польшей и СССР.
В то время Лахва относилась к Лунинецкому району Пинской области и в местечке жили около пяти тысяч человек, половина из них евреи, остальные - поляки и белорусы.
Я был седьмым ребенком в семье, моему старшему брату Шлеме тогда уже исполнилось семнадцать лет. Отец был простым сапожником, трудолюбивым и очень набожным человеком, который работал с раннего утра до поздней ночи, чтобы прокормить свою семью: двух сыновей и пятерых дочерей. Лахва была типичным польским захолустным местечком: три синагоги, католический костел, одна православная церковь.
Центральная улица с несколькими магазинами. Мельницы, лесоторговые склады.
Своя добровольная пожарная команда. Кроме еврейской религиозной школы "Явне" , в Лахве действовала государственная бесплатная польская школа "Повшехна", в которой учились дети всех национальностей. Жила наша семья на улице Рынковой, которая начиналась на базарной площади и спускалась к речке с необычным названием Смердь. Незадолго до моего рождения вся наша улица выгорела от пожара, но все быстро отстроились заново, лес тогда был дешевым, а плотников, ищущих заработок, хоть отбавляй. Построили и мы новый дом из четырех комнат, а во дворе был сарай, в котором мы хранили сено и дрова, и там же находилась главная наша кормилица - корова.
Жили мы до войны скромно. Отец работал в своей сапожной мастерской с помощником, белорусом Василем, хорошо говорившем на идише, он жил у нас пять дней в неделю, а на выходные уходил на свой хутор. В 1934 году моя старшая сестра Рива вышла замуж за Баруха Юделевича, который также был сапожником. Первое время они жили у нас, и Барух работал вместе с отцом и Василем, а потом он открыл собственную сапожную мастерскую. Старший брат Шлема женился в 1937 году , работал парикмахером и будучи одаренным музыкантом, великолепно играл на скрипке.
Евреи в Лахве в основном занимались разными ремеслами: портные, сапожники, кузнецы, столяры, жестянщики, стекольщики и так далее, конкуренция была сильной, и все жили бедно, с трудом сводя концы с концами.
Г.К. - Что принес сентябрь 1939 года в Лахву?
Б.Д. - После того как мы услышали о начале германского вторжения в Польшу, то в самой Лахве поначалу продолжалась почти обычная размеренная жизнь. Люди стали говорить, что к нам придут Советы, новая граница пройдет по Бугу, у нас - большевики, а на той стороне - немцы. Вскоре в Лахве появились еврейские беженцы из Лодзи, Познани, Силезии и многие из них так и остались в нашем местечке, что вызвало недовольство у части местных жителей. А потом появились представители новой власти и стали устанавливать советские порядки, и это сразу отразилось на нашей семье.
Отцу запретили работать на дому и заставили вступить в сапожную артель, где заработки были минимальными. Были закрыты синагоги, запрещены и объявлены вне закона все еврейские общественные организации. Меня и моих сестренок Сарру и Цейтл перевели в "советскую школу", где все занятия проводились на русском языке.
Жизнь стала непривычной, и многое не нравилось евреям Лахвы и часть активной молодежи из организации "Ха - Шомер Ха Цаир" пыталась вырваться из рамок этого непонятного "нового порядка", и одному из них, отчаянному до безрассудства Янкелю Муравчику удалось выбраться из Западной Белоруссии и еще до войны добраться до Палестины. С начала сорок первого года на улицах пошли упорные разговоры о скорой войне, а в апреле моего старшего брата мобилизовали на строительство военного аэродрома в Кобрине. Мы постоянно видели, как к новой границе идут эшелоны с войсками и техникой. Но, если говорить честно, я тогда не воспринимал все эти разговоры, мне было всего 14 лет и я жил обычной жизнью мальчишки из небольшого местечка, меня больше интересовала рыбалка, а не "заумные разговоры" взрослых о грядущей войне.
Г.К. - И тем не менее, как Вы, четырнадцатилетний мальчик, восприняли начало войны? Что происходило дальше в оккупированной Лахве?
Б.Д. - Двадцать второго июня я с раннего утра ловили рыбу у "третьего моста", возле мельницы. И тут обратил внимание, что происходит что-то непонятное.
Несмотря на ранний час, мимо пробегали люди, куда-то спешат, как тогда говорили , "метусятся". И тут до меня донеслось слово: -Война!. Я побежал домой. В этот день закончилось мое детство... Моего шурина Баруха сразу мобилизовали в армию.
Прошло еще пару дней и перед нашими глазами предстала страшная картина. Через Лахву проходила дорога на Слуцк. Сначала по ней пешком и на повозках двигались на северо- восток измученные люди в запыленной одежде, это были семьи "восточников", жены и дети советских работников и командиров Красной Армии, а потом по дороге пошли потрепанные колонны красноармейцев. А позже через Лахву прошла, казавшаяся огромной, колонна заключенных, под охраной солдат из НКВД. Для нас все это было неожиданным. В местечке поднялась дикая паника в многодетных еврейских семьях, мы ведь со слов беженцев из западных районов Польши уже знали, как немцы по-зверски относятся к евреям. Молодежь из Лахвы, евреи, ребята призывного возраста, в основном наши сельские комсомольцы, пошли на восток вслед за уже отступившей Красной Армией, но из них почти никто не остался в живых. Я не думаю, что многим из них посчастливилось догнать красноармейцев или перейти через линию фронта, ведь немцы уже были за Минском. В эти дни из Кобрина вернулся мой старший брат, к нам из Бреста пришла двоюродная сестра Элька и сестра нашей невестки Сарра. Всего в доме собралось 14 человек. В этот момент через Лахву убегали последние красноармейские части, которые взорвали за собой все мосты через реку, а потом подожгли резервуар с бензином, который полыхал долгие часы. В наш дом из окружения пришел заросший и похудевший шурин Барух, которому моя сестра Рива сразу сказала: - "Уходи на восток. Если мы все здесь погибнем, то ты погибнешь вместе с нами, а если мы останемся в живых, то тебя русские расстреляют как дезертира". Он простился с плачущими женой и сыном, с нами, положил в вещмешок буханку хлеба и пошел на восток.
Тем самым сестра спасла жизнь своему мужу. Прошло еще несколько дней и 5-го июля 1941 года в Лахве появились первые немцы на мотоциклах. Настречу к ним вышли местные белорусы и поляки, держа на вышитых полотенцах хлеб-соль.
Эти дождались своих "освободителей от ига Советов"...
Первое время немцы никого не трогали, но вскоре в местечке на всех видных местах появились объявления: всем евреям предписывалось одеть белые повязки с шестиконечной звездой на левую руку, запрещалось ходить по тротуарам и множество других запретов. В Лахве немцы организовали свою комендатуру , а потом и появились местные полицаи. Пришли к нам и забрали корову, сказали -"Для нужд вермахта".
В этот день забрали весь скот в еврейских домах. Немцы приказали организовать юденрат, обосновавшийся в доме Залмана Хефеца на улице Школьной и председателем юденрата стал Берл Лопатин. До нас стали доходить слухи, что немцы стали массово расстреливать молодых мужчин-евреев по всей Западной Белоруссии, и в начале августа на центральной площади вывесили приказ немецкого коменданта, который гласил - "Все евреи мужского пола в возрасте от 14 до 65 лет должны завтра утром явиться в поместье напротив церкви. За неявку - расстрел на месте"...
В шесть утра, все наши мужчины: отец, мой старший брат Шлема и я, явились на указанное место. Здесь уже стояли эсэсовцы в боевой готовности и все наши лахвинские полицаи. Всех явившихся построили в четыре длинные шеренги. Напротив нас на ножках установили два ручных пулемета. Время шло, от усталости многие еле держались на ногах, в таком положении и неведении немцы продержали нас около десяти часов.
Потом раздалась команда: -Разойдись!, и чтобы мы быстрее разошлись местные полицаи стали нас избивать дубинками... Вслед за этим событием пошел слух, что глава юденрата Берл Лопатин явился с собранным у евреев золотом к главному палачу, офицеру-эсэсовцу, руководившему акцией. Немец принял драгоценности, и позволил Лопатину говорить. Лопатин смог убедить немца, что евреи могут принести пользу в восстановлении разрушенной железной дороги и мостов, и офицер приказал нас отпустить. С того дня, все евреи, мужчины и женщины, в возрасте 14-65 лет, были обязаны выходить на работу. Рабочий день длился 12 часов и за него нам выдавали по 200 грамм хлеба, в котором воды было больше, чем муки. Эту сырую пайку можно было выжать в руке, как мокрую тряпку. На стариков и детей, остававшихся в гетто никакого пропитания не полагалось. Евреи стали менять у местных свои вещи на муку, картошку, хлеб, но скоро вещи для обмена закончились, и в гетто наступил голод... Каждый день мы группами выходили на работу, чинили разбитые и размытые дороги, взорванные железнодорожные мосты, таскали рельсы, меняли шпалы. Работали до самых сумерек.
За малейшее промедление нас нещадно избивали. Запомнилось, как немцы "впрягали" стариков-евреев в вагонетки, и, сидя сверху, кнутами подгоняли несчастных, катались на вагонетках. Осенью 1941 года положение в гетто стало угрожающим, от голода и тяжелой работы люди болели, смертность увеличивалась с каждым днем. Больше всего страдали маленькие дети. В июне 1941 года у меня родились два племянника, но у матерей не был грудного молока и младенцы все время плакали от голода...
У брата сохранился довоенный костюм и он договорился с одним бывшим приятелем, белорусом, что тот возьмет костюм , а взамен даст немного картошки и муки.
Тот взял костюм и пообещал принести продукты. Через несколько дней он появился и, вместо обещанного, кинулся на брата с кулаками, стал избивать его с криками -"Проклятый жид!". На крики прибежали местные полицаи и увели брата с собой.
Через сутки брата привезли домой на повозке, он был избит до неузнаваемости, и мы выходили его с большим трудом...Потом пришла зима, лед сковал реку.
Немцы запрещали евреям топить свои дома и от холода, голода и тяжелой работы люди совсем ослабели. Но самое страшное ждало нас впереди.
В апреле 1942 года немцы вывесили новый приказ: -"Всем жидам, жителям Лахвы, немедленно оставить свои жилища и переселиться в дома на обозначенную властями территорию". Наша улица Рынкова входила в эту "территорию", то есть в границу организованного гетто. Люди, еле волоча ноги, с остатками домашнего скарба, стали сходиться в назначенное место. В наш дом набилось свыше 50 человек, и чтобы как-то разместить всех, пришлось построить двухэтажные нары.
Наша семья, насчитывавшая 16 душ, находилась в комнате в 12 квадратных метров.
Ужасная теснота, скученность, повлекшие за собой эпидемии болезней, только резко усилили смертность в гетто. Гетто огородили забором и рядом колючей проволоки. Объявили, что за побег одного человека будет расстреляно поголовно все население гетто. И мы об этом никогда не забывали, и немцы пользовались этим, играли на наших чувствах, держали всех в страхе.Всего в гетто собрали свыше двух тысяч человек.
Потом к нам пригнали еще 150 женщин и детей из гетто Лунинец.
В один из дней меня и моего друга Мишу Рабиновича вызвал из дома полицейский.
Он приказал нам взять с собой лопаты и повел нас в сторону леса. Дойдя до густых посадок, он велел остановиться. Снял с плеча винтовку, поставил ее к ноге, закурил.
Мы с другом переглянулись, стало страшно, ведь это он нас на расстрел привел...
Но докурив, полицай велел нам идти обратно, и сам с винтовкой наперевес пошел за нами. Время тянулось, мы шли, каждую секунду ожидая рокового выстрела в спину, но выстрела не последовало. Полицай довел нас до ворот гетто, за которыми находился юденрат. Люди на нас смотрели, как на пришельцев с того света...
Я так и не понял, почему он нас тогда не застрелил?...
Ежедневно мы видели на работе, как немцы и их прислужники - местные полицаи, мучают, издеваются или просто убивают евреев без всякой причины...
По утрам, выходя на работу, я часто видел, как опершись спиной о стены домов, сидят на земле изможденные люди, в основном старики, с заросшими лицами, невидящими глазами и опухшими от голода ногами. Смерть им была уже не страшна, отрешенные от всего они тихо уходили в иной мир...
Г.К. - Когда узники гетто поняли, что немцы готовят акцию по ликвидации?
Б.Д. - В конце лета 1942 года пошли слухи о готовящемся уничтожении гетто. Нам стало известно, что местные под присмотром полицаев вырыли в лесу очень длинный и глубокий ров. Власти заявили, что яма вырыта для хранилища бензина, но узники гетто поняли такие приготовления по-своему... Потом до нас дошло, что за побег одного парня из гетто, немцы расстреляли всех евреев в Микашевичах. Мы уже знали, что для уничтожения евреев немцам не требовалось никаких веских причин. Вскоре мы узнали, что в Лунинце под видом отправки на работу немцы собрали всех трудоспособных мужчин, прибывшие жандармы окружили их, вывели в урочище Могула, заставили выкопать семь ям и там все эти лунинецкие евреи и были расстреляны.
А в Лахве по ночам стала собираться молодежь и обсуждать - что делать, что предпринять, как организовать сопротивление и спасти людей от расстрела? Путь был один - вооружиться, поднять восстание и уйти в лес. Эту группу молодых парней возглавил мой сосед двадцатисемилетний Исаак (Ицхак) Ропчин, который до 1939 года входил в организацию "Бейтар". Ропчин и его товарищи готовили холодное оружие, точили ножи и топоры, собирали в домах ломы и железные прутья.
Никакого другого оружия, к сожалению, не было, ведь в наших краях не проходили бои, и на полях не было брошенного вооружения. Ропчин вооружил свою группу ножами и стал убеждать других мужчин в гетто, что мы должны восстать, он говорил молодым парням -"Так мы защитим свою еврейскую честь, большинство из нас погибнет, но ведь хоть кто-то сможет прорваться и остаться в живых!".
Г.К. - Как было поднято восстание в гетто Лахвы? Что Вам лично запомнилось из событий того страшного дня?
Б.Д. - Второго сентября 1942 года, я, в составе рабочей команды из 40 человек, как и в предыдущие дни, работал на железнодорожной станции Лунинец, что находится в 20 километрах от Лахвы. Мы вытаскивали из под рельс старые шпалы и заменяли их на новые. Всю работу заставляли делать бегом. Самая тяжелая работа - таскать длинные рельсы. Их поднимали все вместе, половина группы. За любое промедление надсмотрщики нас зверски избивали. Голодные, измученные, мы подбегали к очередному рельсу, нагибались чтобы его поднять, но тяжесть была такой, что быстро это сделать нам не всегда удавалось. Град палочных ударов обрушивался на наши спины и головы. Справа от меня стоял Меир Хейфец, ему тогда было всего лет 16-17. От удара по голове Меир упал, а мы подняли рельс и держа его на весу перенесли в другое место.
А немец в ярости продолжал избивать потерявшего сознание Хейфеца. Когда мы пробежали назад мимо его тела, я увидел его окровавленное лицо с выбитыми глазами.
Когда солнце зашло, по команде этого изверга-немца мы прекратили работу. С трудом волоча ноги от усталости, мы залезли в товарный вагон и расселись на полу. Тут же перед нами лежал Хейфец, подавая слабые признаки жизни. Стемнело, все молчали, и тишину на станции нарушали только гудки паровозов и лай собак. К полуночи почувствовали толчок, наш вагон тронулся, состав пошел в сторону Лахвы, и когда мы доехали до местечка, кто-то из ребят наклонился к телу окровавленного Хейфеца, приложил ухо к груди, прислушался -"Он не дышит, он умер" - растеряно произнес парень, поднимаясь с колен -"Что делать будем ?". И мы понесли мертвое тело в гетто. Когда проходили через ворота, я ничего подозрительного не заметил. Пришел домой, страшно усталый, не раздеваясь забрался на нары и сразу забылся во сне. А в этот момент вокруг гетто стали происходить следующие события, детали которых полностью восстановили выжившие узники гетто, уже после восстания, один из них, Кирзнер до сих пор живет в Белоруссии. После прихода нашей рабочей команды, которая вернулась в гетто последней, немцы вместе с полицаями окружили территорию гетто. Видимо, немцы как-то пронюхали, что наша молодежь готовится к отпору, и из Лунинца на трех грузовых машинах прибыли эсэсовцы из карательного батальона. Евреи в гетто заметили оцепление и появление в центре Лахвы нескольких десятков эсэсовцев, и молодые парни стали готовиться к схватке с карателями. Группа ребят во главе с Рохчиным пришла в дом, где жил председатель юденрата Лопатин, сказали ему о своем решении - нужно поднять всех жителей гетто и прямо сейчас напасть на окруживших гетто немцев, в темноте это легче будет сделать, и те, кому повезет, смогут прорваться в лес. Но Лопатин возразил -"Немцы и полицаи хорошо вооружены. Ничего у вас ночью не получится, надо дождаться утра..".. Когда стало рассветать, Лопатин подошел к воротам гетто, что-то сказал часовым по- немецки и они его пропустили. Лопатин пришел прямо к офицеру-эсэсовцу и спросил -"Что все это значит?". Немец ему ответил -"Вас это не касается. Вы входите в список из тридцати человек, которым будет сохранена жизнь, и вы должны нам помочь провести акцию..".. Лопатин развернулся и молча вернулся в гетто, где в предрассветной мгле у здания юденрата стояли встревоженные люди. Берл Лопатин сказал -"Это конец! Евреи! Будем спасаться, кто как сможет!"...
Я проснулся от сильного шума, с улицы доносились крики и плач. Посмотрел в окно выходившее на реку и увидел, что за забором на той стороне Смерди цепью стоят немцы в черных мундирах. И я сразу все понял. Это были каратели, рядом с которыми суетились наши местные полицаи-прислужники. Наш дом уже был пуст. Визу на нарах лежала только моя мама, которая от голода уже не имела сил подняться. Я вышел из дома и увидел ужасающую картину. Рыдали обезумевшие жещины с детьми на руках, толпы обреченных людей метались по улице, то в одну, то в другую сторону, но везде натыкались на забор, увитый колючей проволокой, за которым стояли убийцы, готовые в любой момент открыть по нам огонь. Я напрасно пытался найти в толпе кого-то из своей семьи... Приблизительно к десяти часам утра к ограде гетто прибыли основные силы карателей - на машинах из Кожан-Городка приехали пьяные немцы. Позже мы узнали, что они заявились в Лахву сразу после акции по ликвидации еврейского гетто в Кожан-Городке. Немцы что-то горланили, гоготали... Их командир снова вызвал главу юденрата Лопатина. Немцы предложили ему и его семье и еще нескольким членам юденрата выйти из гетто, дескать, - " только вам мы сохраним жизнь", а взамен потребовали успокоить людей. Но Лопатин эти условия не принял. Тогда большая группа эсэсовцев, вооруженная автоматами и пулеметами, вошла в гетто, они должны были выводить обреченных людей на улицу Школьная, идущую к мостам, от которых дорога вела мимо церкви к лесу, где уже был вырыт глубокий ров.
Берл Лопатин, вернувшись в гетто, сказал приближенным о своем решении: -"Мы не сдадимся и на сговор с ними не пойдем! Умрем в огне! Спасайтесь евреи!", и после этих слов поджег дом, где располагался юденрат, здание сразу заполыхало и это стало сигналом к восстанию. В этот момент я увидел, как мой сосед Ицхак Ропчин ударом топора убил первого немца. Сам Ропчин почему-то прыгнул в речку, чтобы ее переплыть, но был застрелен, сражен автоматной очередью. Наш дом в это время поджег Израиль Дрепский, но его тоже сразила вражеская пуля... Я в суматохе лихорадочно искал свою семью, хотел хоть кого-нибудь найти из своей большой родни. Решил пробираться к своему горящему дому, к окну комнаты, где лежала моя мама. Взобрался на ограждение фундамента, и хотел уже влезть через окно в дом, как сильное пламя обожгло мне волосы и я свалился на землю. Скорее всего, моя мама в дыму потеряла сознание и сгорела заживо... Протолкнувшись к реке, я увидел нашу соседку Лею Хейфиц, захлебнувшуюся, лежащую лицом вниз, в воде, а рядом стояла ее дочь Шуламит, дико кричала и рвала на себе волосы. В этот миг я заметил в нескольких метрах от меня мою сестру Меру, она взбиралась на забор. В ужасе, изо всех сил, я старался добежать до нее, но в это время толпа бегущих подхватила меня и "понесла" с собой. Падающие люди погибали под ногами бегущей и ревущей толпы... Пожар разгорался все больше, пламя с нашего дома перекинулось на соседний дом, в котором жила семья Рожавских...
На противоположном берегу реки - до него было метров сто пятьдесят - стояли три тяжелых пулемета, готовые в любую минуту открыть огонь. Я столкнулся со своим другом Янкелем Латухом, он хотел меня втянуть в дом братьев Портных, кричал, что там есть подвал, мы сможем в нем спрятаться, но я не согласился и побежал дальше. Больше я Янкеля никогда не видел. Я посмотрел через реку, на берегу, рядом с немцами и полицаями, стояли местные, наблюдая за агонией гетто. И тут я в толпе увидел отца, он находился совсем близко от меня и ему удалось схватить мою протянутую руку. Лицо его было бледным, он с трудом стоял на ногах, я старался изо всех сил удержать его от падения. Снова бросил взгляд на наш горящий дом, и увидел, как приставив лестницу к нашему дому , взбирается наверх поляк Подлаба, до войны работавший в одной артели с отцом. Его намерение было одно - потушить горящий дом, а затем его ограбить, вытащить все ценное. В эту секунду я пообещал себе, что если останусь в живых, то обязательно найду и убью этого поляка. А у ворот гетто наши молодые ребята с топорами внезапно набросились на эсэсовцев, зашедших на территорию "для наведения порядка", и успели отправить на тот свет немало немцев и полицаев, пока те, не ожидавшие подобного оборота, открыли по ним огонь.
( Александр (Шефтель) Киржнер потом рассказал об этом бое. Один из наших подкрался сзади к немцу и свалил его с одго удара топора, но только парень нагнулся за оружием убитого, другой немец его застрелил. На немцев набрасывались из-за углов, и так наш лахвинец Швайко выскочил из-за дома, подбежал к немцу, стрелявшему по убегающей толпе и ударил его ломом по голове, немец упал замертво. Вместе с Ропчиным на немцев кинулись с ножами и топорами и геройски погибли Вольф Кац, Залман Корж, Абрам Крикун, Залман Левин, Мойше Колпаницкий, Айзик Киржнер и многие другие молодые ребята, ценой своих жизней давшие другим шанс уцелеть.
Спасшийся свидетель потом рассказал, что уже когда немцы взяли под контроль территорию горящего гетто и стали сгонять евреев в колонны, чтобы отправить к расстрельным ямам, и тут сопротивление еще продолжалось. Брат моего товарища Коли Колпаницкого, Мойше, уже во время построения колонны, выхватил припрятанный топорик и раскроил немцу-эсэсовцу голову. Автоматной очередью он был смертельно ранен, и когда к нему кинулись его друзья, Рива Хейфец и врач Игольников, то застрелили на месте и их. Десятки безоружных людей схватились с немцами насмерть, уже когда колонны евреев подвели к месту расстрела.)
Стрельба по территории гетто поднялась со всех сторон.
Крики и смертельные стоны раненых, душераздирающий плач детей, я не забуду до конца моих дней... Я с отцом оказался около дома братьев Портных, нас прижали к стене.
Я смотрел в чистое небо. Казалось, что возгласы раввина -"Шма Исраэль!" (Слушай Израиль!), дойдут до Всемогущего, до нашего Бога, но Бог молчал, в этот миг он отвернулся от своего народа, который веками ему молился и ради которого наши предки шли на любые жертвы, лишь бы не изменить Всевышнему... Обида и боль сдавливали горло. Я посмотрел на отца, мы молча прощались, его глаза наполнились слезами. Кто-то кричал рядом: -"Идн! Ратевецах!" (Евреи, спасайтесь!), и тут я услышал последние слова отца: -"Сынок, у меня больше нет сил бежать. Ты молодой. Беги!". Я бы моего отца никогда не оставил, но налетевшая толпа была сильнее меня, и меня понесло "течением".
Я оказался возле колодца, возле которого увидел убитую жену брата. Рядом с ней лежал ее мертвый сын Лейб, которому только исполнилось 14 месяцев. Рядом с колодцем я заметил, как Берл Лопатин сцепился с одним немцем-эсэсовцем. Ему удалось вырвать автомат из рук немца и он бросил оружие в колодец. Бегущие люди прижали меня к забору с колючей проволокой, который отгородил нашу улицу Рынкову от базара.
С другой стороны забора немцы вели по нам прицельный огонь, в этом месте уже лежало множество убитых. Но от напора толпы столбы забора не выдержали и ограда с треском повалилась. Я вместе с другими выбежал на базарную площадь, это была уже свободная территория, не относившаяся к гетто. Перед нами цепью стояли немцы из полевой жандармерии и стреляли по бегущим. Я не растерялся, повернулся и вбежал во двор дома, своим фасадом выходивший на Давид-Городокскую улицу, но перебежать ее сходу мне не удалось. Рядом находились вооруженные немцы. Я понимал, что любое промедление означает для меня одно - смерть. В отчаянии я выскочил из открытой калитки двора и под пулями пересек улицу. На мне была фуфайка, на которой были пришиты две желтые латы, одна - с левой стороны спереди, вторая - справа сзади. На ходу сбросил фуфайку и в эту минуту почувствовал облегчение и с новой силой побежал вперед. Как развивались события дальше во всех деталях, я, конечно, не помню. Одно желание овладело мною: очень хотелось спастись. На мне были сапоги, которые я не снимал еще с предыдущего дня, когда работал в Лунинце. На ходу я стащил их с ног, но не знал, что с ними делать. Схватил их в руки и босыми ногами, не чувствуя камней и колючек, бежал, стремясь уйти подальше от стрельбы. Но силы мои закончились. Я присел на землю и оглянулся на горящее со всех сторон гетто, где сейчас погибала вся моя семья... В голове была только одна горькая мысль -"За что преследуют и убивают невинных людей ? Только за то, что мы родились евреями?"... Я не помню, сколько времени я просидел на земле и плакал ли, но помню, что очутился в "шляхте", в польской части Лахвы, и снова кинулся бежать. Один высокий поляк кинулся меня догонять, но я перемахнул через забор, и он отстал.
Я выбрался на открытую местность и огляделся по сторонам. Увидел вдали бегущих в сторону болот и полноводной Припяти людей, это были узники нашего гетто.
Припять протекала в десяти километрах от Лахвы, местность возле реки была заболоченной, заросшей дикой смородиной, всевозможными колючими кустарниками. Восставшие евреи местечка понимали, что только там наше спасение. Когда я добрался до реки, то здесь уже собрались еще 18 человек, смертельно уставшие, измученные, не было сил даже разговаривать. Берег густо зарос камышом выше человеческого роста.
В нашей группе оказался Фишман, он до войны торговал рыбой, имел дело с рыбаками и часто бывал в этих местах. Ветром до нас доносило смрад сгоревших тел... Кто-то заметил, что на реке появились немецкие патрульные моторные лодки. Фишман предложил всем немедленно и незаметно уйти с этого участка берега, но некоторые стали говорить, что нам лучше остаться здесь, переждать акцию или сейчас вернуться к пылающему гетто. Их нетрудно было понять. Душевная боль за потерянных этим утром родных была сильнее рассудка. С большим трудом их уговорили идти вместе со всеми дальше, мы пересекли дорогу, что шла от реки на Лахву, и которая возвышалась над болотистой местностью. Вдали на лугу трудились люди: крестьяне косили и сгребали траву. Оторвавшись от своей работы, они молча наблюдали за нами, как мы медленно двигаемся по топкому грунту. Мы проходили места , залитые водой по пояс. Уставшие, помогая друг другу, к закату солнца мы добрались до леса. Мы сели на сырую землю, сумерки сгущались. И только здесь, как бы приходя в сознание, уцелевшие евреи гетто Лахвы начали постепенно осознавать всю глубину происшедшей утром трагедии. Среди спасшихся находилась одна женщина, которая, как и все мы, потеряла свою семью, своих маленьких детей. Нервы этой женщины не выдержали и ее истерический плач разорвал ночную тишину, высокий, завывающий голос был слышен далеко Кто-то из сидевших рядом с ней, с трудом зажал ей рот ладонью. Мы знали , что за нами уже охотятся, знали, что за каждого, пойманного живого или убитого во время облавы еврея, немцы платили предателям, озверевшим извергам, вознаграждение - 2 килограмма сахара.
И неважно, кто оказывался жертвой: женщина или мужчина, ребенок или старик.
Цена за еврея была одна - 2 килограмма сахара... А говорили, что мы ничего не стоим... Фишман немедленно повел нас дальше с этого места... Если кто когда-либо был в пинских болотах, то он поймет, с каким трудом мы преодолевали каждый метр по этим топям. Чтобы не оступиться, не потеряться в кромешной тьме, люди держались друг за друга, шли гуськом, брели по колыхающейся под ногами земле, надеясь на опыт идущего впереди нашего проводника Мойши Фишмана. Рассвет мы встретили в заболоченном лесу и здесь провели всю светлую часть наступившего дня. Многие от усталости моментально заснули, но все были начеку, вскакивали от любого треска ветки, крика птицы...
Г.К. - Сколько людей погибло в день восстания гетто Лахвы? И скольким удалось добраться до лесов?
Б.Д. - Немцы в этот день убили на территории гетто и расстреляли за местечком две тысячи человек, из них 698 женщин и 724 детей. Есть полный список погибших.
Сколько узников смогло прорваться в лес, точно никто не знает, кто говорил, что пятьсот с лишним человек, кто двести. Большинство сбежавших из гетто были выловлены и истреблены немцами, полицаями и местным населением в первые часы и дни после восстания. После войны, подсчитали, что только 120 человек из гетто Лахвы дошли до партизанских отрядов...
Г.К. - Мы остановились на втором дне после побега. Что происходило дальше?
Б.Д. - Глубокой ночью наш проводник Фишман привел нас к какой-то хате, стоявшей на опушке леса. Залаяла собака и из дома вышел хозяин. Первое, что он спросил глядя на нас -"Железки есть?", и Фишман ответил -"Есть". Хозяин, видно, под словом "железки" подразумевал оружие, которого у нас на самом деле не было. Хозяин вернулся в дом и вынес оттуда полную кринку молока. Все мы по очереди отпили по нескольку глотков.
На дорогу хозяин нам дал большой круглый каравай хлеба. От запаха свежего хлеба закружилась голова. Всю ночь мы шли, по очереди неся хлеб, не смея позариться на него. Вторая ночь прошла, как и предыдущая. На рассвете мы остановились в густом лесу и здесь почувствовали себя в безопасности. Фишман взял в руки нашу драгоценную ношу - хлеб, вынул нож, положил каравай на пенек и стал аккуратно отрезать ломти хлеба, разрезая их на половины. Все вышло 19 ломтиков. Мы ждали пока наступит вечер и в темноте подошли к железнодорожной магистрали Брест-Лунинец-Калинковичи-Гомель. Нам предстояло пересечь эту сильно охраняемую дорогу. Мимо нас с грохотом прошел состав на восток. Договорившись между собой, мы осторожно, не вызывая шума, приблизились к откосу насыпи. Стали ждать следующего поезда и когда очередной железнодорожный состав миновал нас, мы быстро перемахнули через магистраль, спустились с насыпи и без остановки прошли несколько километров вглубь леса. Уже на рассвете устроили привал, и все решили, что надо двигаться при дневном свете, поскольку ночью продираться через такие гиблые места очень трудно. Впереди лежала местность, заросшая болотным тростником, кругом тишина, но это безмолвие казалось для нас напряженным, мы уже ни во что и ни в кого не верили. И вдруг раздался голос -"Стойте!". Перед нами стоял вооруженный человек, не похожий на полицая, мы сразу решили, что это партизан, и не ошиблись. Он заговорил с нами как с людьми -"Кто вы? Куда идете?", и, услышав наши ответы, приказал следовать за ним. Мы шли через густой лес, где путь нам преграждали в многих местах поваленные и полусгнившие деревья, мы перелезали через них или пригнувшись пробирались под ними. И тут партизан вывел нас к группе людей. К нашему изумлению, или, вернее сказать, к великой радости, среди людей мы увидели многих евреев спасшихся из гетто Лахвы. Их было около пятидесяти человек. Мы бросились с ними обниматься, люди смеялись и плакали, каждый из нас искал своих родных и некоторым посчастливилось найти. В нашей группе находился Янкель Шустерман, и здесь он встретил своего отца Гершона и младшего брата Абрама. Только человек потерявший семью, может представить и понять их радость...
Я расспрашивал всех, может кто-нибудь видел моих или слышал про мою семью, но утешительных сведений не получил. Кто-то сказал, что видел мою старшую сестру Меру уже у реки Припять, но предатели из местного населения ее поймали и расстреляли...
Здесь в лесу я встретил Берла Лопатина с простреленной рукой (он погибнет через полтора года, подорвавшись на мине, уже, будучи бойцом-подрывником в партизанском отряде). Увидел и своего друга Копеля (Николая ) Колпаницкого. Всего, здесь, в лесу, собралось около восьмидесяти человек, спасшихся от смерти во время побега из гетто Лахвы. Мы стали сооружать шалаши из камыша, а более крепкие молодые ребята отправились на поиски пищи. Партизаны дали нам небольшой котел, в котором мы стали варить картошку. Не было ни ложек , ни посуды. По очереди, с листом лопуха, который заменял тарелку, подходили мы за получением своей порции еды - двух или трех свареных картошек... Местность, где мы впервые после гетто почувствовали себя свободными и в относительной безопасности, находилась в районе Хобота.
Это левобережье Припяти, болотистая местность называемая Гречин. Партизан, встретивший нас и приведший в лагерь бежавших узников гетто, принадлежал к отряду имени Кирова. В этот отряд приняли несколько евреев из Лахвы, но только тех, кто сумел в рукопашной схватке с эсэсовцами в Лахве добыть себе оружие и принести его в лес. Остальным..., партизанские командиры посоветовали долго в этой местности не задерживаться. Кто-то сказал, что лучше уходить на восток, так больше партизан и молодежь могут принять в отряд и без оружия. Все стали собираться в мелкие группы, люди связанные каким-то родством старались держаться вместе. К закату людей в этом угрюмом и непроходимом лесу оставалось все меньше и меньше. Уже собралась уходить последняя группа. Мне и моему другу Рахмиелу Хейфецу было тогда только по пятнадцать лет. Родных нет и мы сиротливо искали возможность хоть к кому-то присоединиться. Недаром говорится в народе -"Друзья познаются в беде"...
Эту последнюю группу я никогда не забуду... Не помогла слезная мольба Рахмиела -"Не оставляйте меня!", но уходящие остались к ней равнодушными. Мало того, один из них, Гершел, накинулся с кулаками на Рахмиела и сильно его избил. И никто из взрослых не встал на защиту избиваемого. Вскоре все скрылись в зарослях, а Рахмиел лежал на сырой земле и плакал. Мы с ним остались совсем одни. Обида за друга сдавила мне горло.
Я подошел к нему и тоже стал плакать, повторяя в отчаянии -"Почему нас бросили?". Уже было совсем темно. Мы успокоились, поднялись, нам тоже было нужно уходить отсюда. Стало понятно, что никто нам не поможет, никто нас не ждет, и надо полагаться только на свои силы. И мы двинулись в неизвестность... Шел холодный дождь и к утру мы добрались до какой-то деревни. Так хотелось зайти в ближайший дом, обогреться , попросить поесть, но... от таких мыслей пришлось сразу отказаться, мы понимали, что такое "посещение деревни" может стоить нам жизни. Пошли дальше и по пути заметили вспаханное картофельное поле и, во влажной после ночного дождя земле, мы нашли несколько картофелин. Отошли от этого места вглубь леса, вытерли картошку об мокрую траву и стали есть ее сырой... В лесу попадались нам и грибы, мы пытались отобрать из них съедобные, например, знали, что в маслятах нет горечи.
Так, мы с Рахмиелом, в буквальном смысле, перешли на "подножный корм".
Г.К. - Два пятнадцатилетних беглеца из гетто, без еды, оружия и одежды, оказываются в глухих холодных лесах, полных опасности. Как выжили? Чем питались ?
Б.Д. - В один из таких дней наших лесных скитаний, выйдя на опушку какого- то лес, мы увидели в поле запряженную лошадь и мужика, сидевшего у костра в одиночку. Мы приблизились к костру, и он, не задавая вопросов, жестом пригласил нас присесть рядом. Вытащив несколько картофелин из горячей золы, положил из возле нас и сказал -"Кушайте", и мы, произнеся слова благодарности -"Спасибо вам, дяденька", набросились на обуглившиеся клубни. Вкус этой картошки я никогда не забуду...
Мы разогрелись у огня, от нашей мокрой одежды шел пар. На повозке лежали всякие тряпки и среди них я заметил несколько пар лаптей, еще подумал, что это как раз то, что нам нужно. Мужик, перехватив мой взгляд, предложил -"Поменяем?", и при этом указал рукой на мои сапоги. Не долго думая, я их снял,и взамен получил две пары лаптей, рваную фуфайку, старую свитку, нож и торбу. Навернув на ноги тряпье, мы, не без помощи мужика, обули лапти. Рахмиел до этого шел босым, но теперь мы были оба обуты. Я одел фуфайку и торбу, положил в нее нож, а Хейфец одел свитку.
Мужик, наш добрый незнакомец, конечно, догадался, кто мы, но, видно, был лояльно настроен по отношению к евреям, и даже назвал нам несколько деревень, к которым опасно приближаться, так как в них стоят немецкие гарнизоны. На прощанье он насыпал мне в торбу немного печеных картошек , а для разведения огня дал кремень, кресало и немного сухой губки, показав нам, как при помощи этих нехитрых приспособлений надо добывать огонь. Мы скрылись в лесу. Холодные ночи стали длиннее, участились дожди, приходилось чаще разводить костер, чтобы обогреться и просушить одежду, но губка отсырела и развести огонь удавалось только с большими мучениями и потерей времени. Лапти быстро износились и вместо них мы наматывали на ноги разные "шматы" (тряпки), которые привязывали веревками... Любая встреча с незнакомыми людьми грозила для нас бедой. В один из холодных вечеров, бродя по колено в ледяной воде, мы добрались через болото до возвышенного места, где стоял стог сена. Мы залезли в него и, согревшись, быстро уснули. Утром мы проснулись от того, что кто-то тянул нас за ноги.
В следующее мгновение увидели перед собой здоровенного парня, который крепко держал нас. Он сказал -"Жиды?!? А ну, пошли!". Мы поняли, что это верзила хочет привести нас в деревню, где находились немцы. Я миролюбиво его попросил -"Послушай, парень. Отпусти нас..". -"Э-э, нет, пойдете со мной!", и он стал силой толкать нас впереди себя. Никакие просьбы отпустить не помогали. Этот громила был наверное из тех, кто искал вознаграждение за еврейские головы - два килограмма сахара. Чтобы попасть в деревню надо было пройти через болото, залитое водой, и когда мы вышли из болота, то стали изо всех сил сопротивляться этому "конвоиру".
Оружия у него не было, и это нас подстегнуло к действиям. Нам удалось вырваться из его цепких рук, мы рванули в разные стороны. Я оказался в лесу один. И, понимая, как легко пропасть в лесу одиночке, стал лихорадочно искать Рахмиела, крадучись, обходил опушку леса, возвращался вглубь, шел туда и обратно. Кричать, звать его - было очень опасно...
Я до сумерек оставался возле опушки, пошел противный холодный дождь, я выбрал ель погуще, и задремал под ней. Но легкий треск ветки заставил меня вскочить на ноги, выхватил нож из торбы и затаился, хотя в сумерках трудно было что-то разглядеть.
И только когда человеческий силуэт появился совсем рядом, я увидел... Рахмиела!.
Он тоже не хотел отдаляться из этого леса, надеясь меня найти. Теперь мы опять были вдвоем, тронулись в дорогу, держа направление на восток. Определяли стороны света по деревьям, я знал, что обычно северная часть ствола покрыта мхом.
В конце октября пошли уже холодные дожди вперемежку со снегом.
Вся наша одежда была изодрана и не просыхала, к тому же заедали вши.
Несколько раз, поздними вечерами, не без опаски мы заходили в какую-нибудь деревню и изредка нам открывали двери в одной из хат. Мы просили кусок хлеба. Иногда нам давали засохшие картофельные оладьи или несколько картофелин, мы все это складывали в торбу и уходили в лес. В те жестокие времена за укрытие или оказание какой-либо помощи евреям, власти угрожали местным крестьянам расстрелом.
А потом наступили заморозки, мы остались в рваных лохмотьях, "шматы" на ногах расползлись. Ночью на одном хуторе нам удалось украсть несколько пустых мешков, которые заменили нам рубашки - вырезали дырку сверху и две по сторонам для рук. Мешковиной обмотали ноги. Но в движении наши промокшие "мешки -рубашки" от заморозков дубели и принимали причудливые формы, и очень трудно в них было двигаться.... Но свет не без добрых людей. Однажды, поздним вечером, в одной деревушке мы постучали в крайний дом. Дверь открыла пожилая женщина и запустила нас в хату, освещенную лучиной. Увидев нас, она заломила свои руки, ей было больно на нас смотреть. Усадила за стол, принесла нам в миске еще не остывшую печеную картошку и предложила заночевать. Место для ночлега устроила в теплом курятнике, и от усталости, от тепла, мы быстро уснули. Не знаю, сколько времени мы проспали, но тут услышали испуганный шопот хозяйки -"Детки, худчэй цякайте! Немцы!". Хозяйка успела нам всунуть в торбу несколько картофелин и пару тряпок, видимо, заранее приготовленных. Мы убежали в сторону леса. Болотистая трясина, еще не успевшая промерзнуть, проваливалась по нашими ногами. Добежав до леса, мы оглянулись.
Вокруг темно, до нас донеслись крики немцев и полицаев... Но мы успели ускользнуть...
И так мы шли лесами, перебираясь через почти непроходимые болота еще много дней и ночей. Старая граница между Польшей и Россией давно осталась позади.
Из-за сильных морозов мы были вынуждены все время быть в движении, любой отдых, привал в холодном зимнем лесу, грозил нам смертью, мы просто могли замерзнуть. Только когда мы могли позволить себе развести костер, нам удавалось немного отдохнуть и обогреться. В середине января 1943 года я и Рахмиел дошли до Любанщины. Эта территория до войны входила в состав Бобруйской области, и на ней к моменту нашего прихода действовало немало хорошо организованных партизанских отрядов. Оккупанты и полицаи опасались сюда заезжать небольшими группами, поскольку здесь народные мстители чувствовали себя хозяевами положения и вся эта местность по праву считалась -"Партизанским краем".
Г.К. - Отношение к беглецам из гетто в "Партизанском крае" отличалось в лучшую сторону?
Б.Д. - Да. В январе мы зашли в деревню Большие Городячицы и направились в первый же попавшийся на глаза дом. Мы моментально почувствовали другое состояние людей - с нами говорили без страха, без оглядки. Сразу дали поесть. Почему-то до сих пор не забыл, что мы тогда ели. Хозяйка поставила на стол две тарелки с горячим картофельным супом с фасолью, заправленный жареным луком. Свежий хлеб. Это было так вкусно...
В дом заходили соседи, смотрели на нас с жалостью и повторяли -" Ах, детачки, мае детачки, што нарабила вайна"...Кто-то из соседей занес старую, не по нашим размерам одежду, для обувки дали лапти со шматами. Какая-то женщина подрезала наши длинные волосы. Изорванные лохмотья, в которых мы проделали столько трудных километров, хозяйка вместе с торбами выкинула. В них было больше вшей, чем истлевшей в дырах ткани. В трех километрах от этой деревни за рекой Ареса находился поселок, которые местные называли "Пятой бригадой". Люди посоветовали сходить туда, из разговоров мы поняли, что там выделывают кожи для нужд партизан. На следующий день, утром, поблагодарив добрых людей за еду, одежду и дельные советы, по замерзшему льду реки мы отправились туда. В поселке, на краю леса мы нашли дом кожевеника. Вошли вовнутрь и тяжелый запах кожевенного производства сразу заставил нас остановиться. Вышел к нам человек, лет пятидесяти от роду, с раскосыми глазами. Звали его Прохором, но по национальности он был татарином и жил в поселке с женой и тремя детьми. Мы сказали ему, что хотим вступить в партизанский отряд. Он, расспросив кто мы и откуда, немного помолчал, а потом велел прийти через пару дней. Мы вернулись в Большие Городячицы, и постучались в другую хату. Хозяева уже слышали, видимо, про двух еврейских подростков, разыскивающих партизан, нас без слов пустили в дом, накормили картошкой с кислым молоком, и дали ночлег. На третий день вернувшись в поселок, мы снова зашли к Прохору. Он сказал, что пока мы побудем у него, поможем ему в работе, а когда немного окрепнем и поправимся, нас примут в отряд. Эти слова нас очень обрадовали и мы стали привыкать к незнакомой обстановке. У Прохора мы проработали до весны, сдружились с его рабочими. Партизаны на санях привозили для выработки замороженные коровьи шкуры. Мы несколько раз подходили к партизанским командирам, говорили, что уже совсем здоровы и неустанно просили взять нас в отряд, но получали один и тот же ответ -"Детки, война еще не скоро закончится. Еще успеете навоеваться"...
Г.К. - Кто-то еще из сбежавших узников гетто Лахвы дошел до Любанщины?
Б.Д. - Весной сорок третьего года мы услышали от местных, что в Малых Городячицах появились два еврея, сказали, что один из них глухонемой. Мы пошли туда и после недолгих расспросов встретили этих людей. Глухонемой оказался столяром из Лахвы Гершем Швориным, ему было лет тридцать и вся его семья погибла в гетто, а второй -Реувен Хейфец, парень лет восемнадцати. Они ходили по деревням, предлагали свои услуги по столярной работе и где эта работа находилась, там они питались и ночевали. Как раз началась немецкая карательная операция на "Партизанский край", и местное население стало уходить в леса. И тут, этот Реувен, предложил своему однофамильцу и моему другу Рахмиелу, бросить меня вместе со столяром, и вместе уйти в лес, мол, они здоровее нас и смогут выжить. Рахмиел отказался и рассказал мне, что ему предложил этот предатель. Я сказал себе, что если мне еще доведется свидеться с этим Реувеном, то я с ним за все рассчитаюсь. Мы с Хейфецом взяли топор, немного еды, и ушли в леса, уже имея за плечами полугодовой горький опыт дикой лесной жизни. Мы слышали, что в нескольких десятках километрах от нас, возле деревни Живеня, организовался новый партизанский отряд. Мы прошли двадцать километров лесом и оказались в небольшом селении Подлуги, где встретили целую семью, спасшуюся из Лахвинского гетто.
Это была семья Айзенбергов, родом из-под Варшавы, из городка Влодава, оказавшихся в Лахве в 1939 году с потоком "польских беженцев". Отец, дочь и трое сыновей, а мать погибла во время ликвидации гетто. В этом же маленьком селении скрывались еще три человека из местечка, находившегося недалеко от Слуцка: старая мать с дочками Фаней и Хавой. Мы пробыли в Подлугах несколько дней и затем продолжили путь в поисках партизанского отряда, в который нас возьмут без оружия. И нам повезло...
Уже, будучи в партизанах, во время очередной немецкой блокады, я встретил в другом отряде еще одного лахвинца, Исаака Слуцкого, талантливого поэта, писавшего стихи на идиш. Он шел в составе группы на задание, и мы успели с ним перекинуться всего несколькими фразами. Потом я узнал, что с этого задания Слуцкий не вернулся , партизаны мне сказали, что он погиб в бою у деревни Загалье, но точных обстоятельств гибели Исаака я так и не узнал. Многие лахвинцы после восстания в гетто так и остались в лесах Западной Белоруссии, и мало кому довелось выжить, найти партизан и вступить в отряды. Многие евреи, достигшие леса после побега и уцелевшие во время первой тотальной погони - облавы на сбежавших евреев, все равно, просто не могли, не имели шанса остаться в живых во враждебном окружении. Голод и холод выгонял их из глухих лесов к деревням, где их местные выдавали полицаям и немцам на расправу. Сестра Киржнера с группой девочек-подростков бродили трое суток по лесам, голодные и измученные, но так и не наткнулись на взрослых беглецов из гетто, способных им как-то помочь. Девочки вернулись к Лахве, были сразу пойманы полицаями и расстреляны.
Г.К. - В какой партизанский отряд Вы попали?
Б.Д. - Нас с Рахмиелом приняли в разные отряды. Я попал в отряд имени К. Заслонова, с лета 1943 года вошедший в состав 121-й партизанской бригады имени Брагина, погибшего в первый год войны секретаря подпольного обкома партии. Мне тогда уже исполнилось 16 лет. Никогда не забуду тот день, когда мне вручили оружие. Начальник штаба отряда , тридцатилетний, среднего роста, подтянутый, одетый в комсоставское обмундирование, Леонид Данилевский, вызвал меня к себе в землянку. Он прочитал мою анкету и сказал -"Борис, ты очень молод, но многое уже пережил, от фрицев и полицаев тебе досталось. Теперь надо мстить этим извергам. Надеюсь, ты оправдаешь наше доверие", и после этих напутственных слов Данилевского, я ответил -"Постараюсь, товарищ командир!". Он встал, взял из пирамиды винтовку и вручил ее мне. Я крепко сжал винтовку в руках, и знал, что не щадя своей жизни, буду безжалостно мстить убийцам моей семьи и моего народа... Большинство бойцов нашего отряда были родом из деревни Живень и из близлежащих деревень. Находились среди нас и бывшие военнопленные, сбежавшие из концлагерей. В отряде я был на первых порах единственным евреем и самым младшим по возрасту, и за мной закрепилась кличка -"Сынок". В отряде были винтовки-"трехлинейки", СВТ и немецкие карабины, - боеприпасов не хватало, каждый патрон был на счету, но вскоре через партизанский аэродром в Загалье была организована частичная доставка оружия и боеприпасов с Большой Земли, но это полностью не решало проблему. В отряде постоянно действовала мастерская по производству самодельного оружия, сельские умельцы изготовляли даже гранаты и "партизанские минометы", о которых стоит рассказать. Использовалась гильза от 45-мм снаряда, с помощью основания трехгранного штыка она "одевалась" на ствол русской винтовки, и на эту импровизированную трубу надевались мины. Стрельба велась с закрытых позиций.
Очень часто использовались мины-самоделки для диверсий на железной дороге.
Эта мина представляла из себя деревянную коробку с крышкой, и внутри она заполнялась взрывчаткой, толом, выплавленным партизанами из трофейных снарядов и мин. При нажатии на крышку мины-самоделки срабатывал детонатор и происходил взрыв. Устройство этих мин было настолько простым, что использовать их мог каждый партизан, не имеющий специальной подготовки минера-подрывника. Частые диверсии на железной дороге приводили немцев в бешенство, с двух сторон от железнодорожного полотна, согнаным из окрестностей местным населением, была произведена вырубка леса на расстоянии до двухсот метров. А для охраны магистрали по всей трассе немцы через определенные промежутки построили укрепленные блок-посты.
Г.К. - Кроме Вас в отряд имени Заслонова еще принимали евреев?
Б.Д. - В этом отряде к евреям нормально относились, да и во всей брагинской бригаде, я думаю, что не было какого-то общего антисемитского настроя. Я участвовал в многих боевых операциях и был горд тем, что старшие по возрасту партизаны доверяют мне, как равному. В конце сорок третьего года в наш отряд привели одного парня, которому было на вид лет двадцать, черты его лица выдавали семитское происхождение. Мы познакомились. Его звали Яша Шляпин, родом он был из местечка Глуск и до войны успел закончить школу-десятилетку, у него, как и у меня, вся семья погибла в гетто, мы с ним сдружились и очень часто выходили на задания вместе. Вскоре после его прихода в отряд, командир послал нас на диверсию на железной дороге. Вместе с нами пошел опытный подрывник, который нес в рюкзаке мину в деревянной коробке и, дополнительно, толовый брикет. Подрывник, понятно, был старшим в группе, а мы вдвоем были при нем - вроде как охрана. У меня уже тогда был автомат ППШ, а Шляпину выдали карабин. Мы молча проделали весь путь и, не доходя до просеки, с которой просматривалась железнодорожная насыпь, залегли, нужно было осмотреться и дождаться, пока пройдут немецкие патрули. Когда немцы прошли, то появился "зазор" по времени, позволяющий поставить мину до появления эшелона. Подрывник перебежками стал двигаться к полотну дороги, заложил мину и вернулся к нам. В момент прохождения состава раздался взрыв и несколько вагонов скатились под откос. Вероятно, это был состав с амуницией и без охраны, потому что стрельбы по сторонам так и не раздалось. Подрывник приказал нам, не открывая огня , чтобы себя не обнаружить, отходить глубже в лес. После этой операции отношение партизан к Шляпину было как к своему, уже "понюхавшему порох", проверенному в деле бойцу. После соединения с частями Красной Армии всех парней, начиная с 1926 года рождения и старше, сразу призвали в армию еще в только что освобожденной Любани и передали в боевые части.
Тогда я расстался со своим верным другом Шляпиным. В боях за освобождение Польши, при форсировании Вислы, Яша был тяжело ранен и переписка с ним оборвалась.
Уже здесь, случайно, через общих знакомых, я узнал о дальнейшей судьбе партизанского друга. Он после войны жил в Бобруйске, и оттуда уехал в Америку.
Г.К. - Есть воспоминания бойца-партизана из отряда имени Гастелло из Вашей 121-й бригады. Он пишет, что весной 1944 года немцы наголову разбили "брагинскую" бригаду, во время проведения блокады. Так на самом деле было?
Б.Д. - Сама наша бригада не была уничтожена, но потери мы понесли очень серьезные.
Зима сорок четвертого выдалась на редкость теплой. Залитые водой болотистые пространства оказались слабо подмороженными и лед ломался под нашими ногами, мы проваливались в ледяную воду, с нечеловеческими усилиями преодолевая каждый метр. Блокада началась еще в феврале, а в начале весны уже над нашими головами летали не только немецкие бомбардировщики и разведывательные "рамы", но появлялись самолеты, которые сбрасывали на наши головы не бомбы, а листовки с призывом сдаваться. В этих листовках указывались имена видных партизанских командиров, которые, якобы, уже сдались, и им в немецком плену никто и ничего не угрожает.
Но мы прекрасно понимали, что это все ложь. В середине блокады, в марте, в отрядах стала явственно ощущаться сильная нехватка боеприпасов и продовольствия.
Несколько раз по ночам появлялись в небе наши самолеты и сбрасывали нам грузы с боеприпасами, однако, эта запоздалая помощь чаще всего попадала к немцам.
Наша бригада оказалась в очень тяжелом положении, и виной тому, отчасти, была погода. Лед на болотах уже растаял, речки широко разлились, вода была высокой, и это все осложняло и затрудняло любые действия партизан.
Командование бригады решило любой ценой выйти из окружения и сохранить боевой состав отрядов. В непроходимых полесских болотах, где вода достигала уровня выше пояса, мы ночью двигались в направление прорыва. Впереди нас проходила канава, вырытая еще до войны для осушения болот. Вдоль насыпи немцы оборудовали сильные оборонительные укрепления. Наша цель была ясна - прорваться с боем через эти укрепления и уйти в Славковские леса. Мы двигались ночью, стараясь по возможности не допускать никакого шума, чтобы не привлечь внимания врага, ведь немцы беспрерывно освещали болото ракетами. И когда до немецких позиций оставалось всего - ничего, как вдруг "море" трассирующих пуль покрыло залитую водой местность. Нас обнаружили. Каратели вели по нашим рядам прицельный перекрестный огонь, и мы, продвигаясь вперед, открыли ответный огонь. Но фактор внезапности исчез, наши потери оказались большими, к тому же мы не могли спасать своих раненых, которые сразу тонули в воде. Атака захлебнулась, и остатки отрядов, смертельно уставшие, потеряв многих своих боевых товарищей, с трудом добрались до какого-то лесочка, где остановились на короткий привал. Нужно было рассредоточиться еще до рассвета, чтобы не стать днем на открытой болотистой местности мишенью для немецкой авиации. И тут, в темноте, неожиданно для нас прозвучали слова комиссара бригады: -"Товарищи партизаны! Нам до сих пор не удалось прорвать окружение, мы потеряли в атаках многих наших бойцов. Командование бригады предлагает - разбиться на группы по 2-3 человека и пробиваться самостоятельно". Незаметно наступил рассвет. Многие из нас, стоя, опершись на деревья, спали от неимоверной усталости, скопившейся за последние дни... Рев моторов в небе разбудил нас. Самолет с крестами на крыльях, делая круги, стал обстреливать партизанскую стоянку. С этого места нам надо было немедленно уходить, ибо мы знали по предыдущему опыту, что вслед за этим последует минометный обстрел. Так и случилось, мы услышался свист и разрывы мин. Обстрел начался. Маленькими группами партизаны быстро оставляли это место. Я и Яша Шляпин решили пробиваться вместе...
Мы бродили в кольце немецкой блокады по болотам, сильно голодая. Помню, однажды, увидел в болоте торчащую из воды тряпку. В то время таких выступающих из воды разных предметов мы находили очень много и часто это были истлевшие тела людей, умерших от холода и голода или просто убитых. Но тряпица почему-то привлекла мое внимание, я приподнял ее, и она оказалась самодельной торбой. В ней я обнаружил два больших куска сала и уже через минуту эта неожиданная находка оказалась в наших пустых желудках... Прошло еще несколько дней. Мы добрели до какого-то островка с заросшими редкими деревцами. Снег к тому времени уже совсем растаял. Мы встретили там несколько вооруженных партизан, и их страшный и жалкий вид ничем не отличался от нашего. Мы сидели, спрашивая друг у друга, кто с какого отряда. Вдруг, один из нас заметил лошадь, живую лошадь!, бредущую по воде...Чем она питалась на безлюдном острове, где кроме редких деревьев и болотной воды ничего не было?...
Партизаны бросились ее догонять, минуты жизни несчастного животного были уже сочтены. Из убитой лошади каждый из нас старался вырвать или отрезать кусок мяса, и те, у кого имелись ножи, оказались в более выгодном положении. В эти минуты мы мало чем отличались от диких зверей, утоляющих голод. Я в два счета расправился с моей большой порцией, которая оказалась печенью. По окончании этой "трапезы", партизаны разошлись через болото в разные стороны.
Через какое-то время мы остановились на сухом месте, это был небольшой островок, окруженный со всех сторон водой. Неуспели присесть, как над нами появилась "рама". Немецкий самолет кружился совсем низко, обстреливая нас из пулемета. Никакого укрытия не было и, спасаясь бегством, мы оказались в воде, а "стервятник" продолжал поливать нас огнем. Наконец самолет улетел, я посмотрел на Шляпина и стал безудержно смеяться, а он смотрел на меня с ужасом, полагая, что я, наверное, сошел с ума. Продолжая смеяться, я сказал ему -"Яша, жалко что у нас нет зеркала, ха-ха-ха! Посмотрел бы ты на себя!". Он действительно выглядел очень смешно: старая изодранная фуфайка, шапка повернутая в сторону, одно ухо шапки торчит вверх, второе - вниз. Забрызганное грязью худое заросшее лицо. Я представил, что выгляжу так же, как и он. Мы снова выбрались на сушу, недоумевая, как в нас не попал немецкий летчик на совершенно открытой местности?, и только поставили оружие в сторону, прилегли отдохнуть, чтобы успокоиться после пережитого налета, как через короткое время до нас донеслись слабые, далекие человеческие голоса. Мы встали всматриваться в сторону этих звуков, на всякий случай приготовили оружие. Голоса доносились со стороны леса, видневшегося километрах в двух от нас. Голоса усиливались, и вскоре мы заметили человеческие фигуры, они двигались цепью... и это были немцы-каратели...
Мы выбрали удобную позицию и залегли. Стало понятно, что приближается наша смерть. Боеприпасы на исходе, а отступать некуда, ведь при отходе придется выйти на открытую местность, залитую водой. Мы решили стоять насмерть и договорились с Яшей между собой - в последнюю минуту, чтобы не попасть в плен, один из нас убьет другого, а затем застрелится сам. Каратели приближались, уже можно было уловить отдельные немецкие слова, а мы, прижавшись к земле, внимательно наблюдали за немцами, подпуская их поближе. Вдруг, на расстоянии 100-150 метров от островка, гитлеровцы остановились, послышались громкие выкрики, это, наверное , была команда офицера.
По нашему островку немцы открыли бешеный огонь, после чего, на наше счастье, они стали удаляться. Каратели нас так и не заметили, и это нас спасло.
Как мы позже узнали, это был конец большой блокады. Мы оставались на этом клочке земли еще некоторое время. Погода испортилась, пошел мокрый снег. С трудом вытягивая из болота свои отяжелевшие от усталости ноги, мы осторожно прошли залитый водой участок до большого леса, видневшегося вдали, и сразу наткнулись на места, где еще недавно горели костры. Земля была еще теплой. Мы поняли, что здесь недавно останавливались немцы, на земле нашли брошенные "примуса", небольшие железные коробки, которые немцы использовали для подогрева пищи и делалось это при помощи сухого спирта. Стали осматривать стоянку карателей и обнаружили "трофеи" - картофельные очистки , которые мы немедленно проглотили. Развести костер было нечем и мы, сидя под деревом провели очередную, уже бесчисленную холодную ночь. На рассвете обнаружили место, где еще вчера стояли немецкие палатки, и невольно подумали - Повезло нам , что каратели сняли блокаду... Бродя по лесу мы заметили дымок костра и осторожно стали подкрадываться к месту, откуда шел дым. Мы присмотрелись к сидящему у огня человеку и от удивления и радости закричали. Это был никто иной, как командир нашего отряда имени Заслонова Моисей Афанасьевич Сулим. Мы долго обнимались, расспрашивая друг друга о том, что произошло, и как удалось спастись в "блокадном мешке". Оказывается, Сулим, вместе с двумя другими партизанами, несколько раз пытался безуспешно выйти из окружения, но не смог пробиться, все время приходилось, отстреливаясь, уходить от немецкой погони. В живых остался только он.
Мы долго сидели у костра, разговаривали , одновременно просушивая свою обувку, сделанную из кусков конской шкуры. Кое-как просушив свои лохмотья, обувшись, мы втроем оставили это место, и, ослабевшие от голода, двигались очень медленно, ведь нам еще предстояло пройти много болотистых, топких километров. Наконец-то добрались до какой-то деревушки, большинство хат в которой были сожжены. Но в одной из целых хат дымила труба, и туда мы и направились. Постучались, дверь открыл старик-хозяин и пригласил нас к столу. Из его рассказа мы узнали, что в деревне стояли немцы-каратели, и перед своим уходом они сожгли половину домов. Вечером того же дня в деревню зашли еще двое партизан из нашего отряда, и нас стало пятеро. На душе стало веселее, теперь мы шагали по земле еще увереннее. По совету Сулима мы направились в район деревни Живень, встретив по дороге еще нескольких наших ребят и среди них начальника штаба Леонида Данилевского. До Живеня мы добрались через несколько дней. Большинство партизан нашего отряда было из этой деревни и родные бойцов стали сразу расспрашивать о судьбе своих близких. Что мы могли им сказать?... То в одном, то в другом доме заголосили женщины. Плач и причитания...
Очень многие наши товарищи не вернулись домой в родные места из этой блокады. Так и остались лежать непохороненными в полесских болотах....
Г.К. - Но бригада сохранилась, как боевая единица?
Б.Д. - Да, конечно. Постепенно партизанская жизнь вошла в прежнее русло.
В нашем отряде вскоре Сулима заменили на более молодого командира. Им стал Иван Алексеевич Клименко, бывший кадровый военный, лет тридцати от роду.
Вновь в наш край стали прилетать самолеты с Большой Земли, доставляли нам так необходимые боеприпасы и забирали тяжелораненых. Вновь наши диверсионные группы вышли на подрыв немецких эшелонов на линии Пинск-Калинковичи-Гомель.
В июне 1944 года наш отряд по-прежнему входил в состав 121-й бригады, костяком которой был отряд имени Гастелло, действующий еще с лета 1942 года.
Командовал им, а затем и бригадой Казимир Пущин. Всего в бригаде было шесть отрядов, и к моменту соединения с Красной Армией в этих отрядах насчитывалось 527 партизан.
В июне командование бригады получило приказ выйти к линии фронта, и мы, пройдя лесами незамеченными около 150 километров, подошли к назначенному месту, в район реки Птичь, которая текла на юг и впадала в Припять. Нам объявили боевую задачу - отрезать немцам путь к отступлению с началом общего наступления Красной Армии.
Мы расположились в густом лесу, с одной стороны которого находились непроходимые болота и немцы оттуда появиться не могли. Нам приказали не курить, не разводить костры, ничем не выдавать нашего присутствия в прифронтовой зоне. Потянулось томительное ожидание, никто из нас не знал, когда начнется наступление, и вскоре у нас закончился запас продуктов. Несколько дней мы питались только конским щавелем, который рос у нас под ногами, пока, наконец-то, 23-го июня не начался мощный артиллерийский обстрел, а над нашим партизанским лесом завязались воздушные бои.
Мы приготовились вступить в бой, но тут случилась беда. По армейской ли ошибке или по незнанию командования, лес, в котором мы находились, подвергся сильнейшему артобстрелу, а потом по нам ударили "катюши"... Лес горел, меня взрывной волной бросило на дерево и от сильного удара я потерял сознание. Пришел в себя и услышал , как раздается команда -Отходить в болото! Вокруг нас все было в огне. Когда я с трудом доковылял до края болота, меня остановил командир отряда и приказал с небольшой группой взорвать мост, находящийся в десяти километрах. Приказ надо было выполнять, никто не обращал на мою контузию внимания. Добраться до этого моста можно было только через очень топкое болото,и помогая другу другу, к рассвету наша группа вышла к месту, где должен был находиться этот злополучный мост. И здесь мы увидели, как на обочинах дороги ,ведущей к нему, стоят застрявшие немецкие машины, они так глубоко погрузились в болото, что их бы не смог вытащить из топи даже трактор с тросом.
К нашему счастью, мост взрывать не потребовалось, он уже был разрушен штурмовой авиацией до нашего прихода. Неподалеку виднелась небольшая деревня и добравшись до нее, мы, голодные, ничего толком не евшие несколько суток, первым делом бросились искать что-нибудь поесть. Двери и окна домов были заколочены крест-накрест досками, людей нигде не видно, видимо, местные жители с приближением фронта скрылись в лесах. Подошел к одной хате, окна которой были не заколочены, винтовку держу на ремне. Пнул ногой в дверь...тишина, дверь оказалась запертой изнутри. После нескольких ударов из дома раздался женский голос: -"Сейчас открою!", но когда дверь открылась, я увидел на пороге нескольких человек в немецкой форме. Отскочил назад и направил на них винтовку, готовый выстрелить в любую секунду. Один из ни закричал по-русски -"Не стреляй!" -"Руки вверх! Кто такие?!" -"Мы свои, всю ночь вас искали". Я выстрелил вверх, и ко мне сразу подбежали ребята из нашей группы. Обыскали "немцев", но оружия при них не оказалось. Выяснилось, что это "власовцы", которые, по их словам, решили дезертировать из своей части. Один из них сказал, что он москвич. Так и не найдя ничего съестного, мы вместе с "власовцами" ушли в лес и вернулись в бригаду уже на заходе солнца. При виде четверых пленных, идущих под нашим конвоем, комбриг спросил: -"Откуда они взялись?", и старший группы объяснил, что это скрывавшиеся от немцев "власовцы"-дезертиры, на которых мы наткнулись в деревне у моста. Комиссар, всегда отличавшийся особой жестокостью к пленным, заорал -"Кто их взял!? Почему они еще живы!?", и я вышел вперед и доложил: -"Товарищ комисар, я их взял". Он посмотрел на меня своим бычим взглядом, но мне ничего не сказал. Он повернулся к стоявшему рядом командиру нашего отряла и приказал ему расстрелять "власовцев".
Приговор комиссара был приведен в исполнение на месте...
А еще через час мы встретились с передовыми частями Красной Армии.
На следующий день наша бригада тронулась в путь в направлении райцентра Любань, это примерно в шестидесяти километрах от леса, из которого мы вышли.
Сначала бригадная колонна шла организованным порядком, но постепенно строй партизанских отрядов растянулся на несколько километров и наше командование уже не обращало на это внимание. Я был обут в твердые ботинки, снятые с убитого мной немца, они натерли мне мозоли и я зашагал босым. К вечеру мы достигли реки Аресы,там заночевали, утром нам приказали разместиться в деревне Сарачи и запретили заходить в Любань, поскольку командование опасалось "партизанской вольницы" и возможного мародерства. Только через трое суток нам разрешили пройти через мост в город Любань, в котором поначалу мы даже не заметили признаков минувшей войны, центр города уцелел, только там, где раньше находилось гетто, на улицах Интернациональной и Ленина не осталось ни одного дома, поскольку, после уничтожения 1.200 евреев из гетто Любани в декабре 1941 года, немцы приказали все постройки разобрать. Здесь я встретил несколько бывших жителей Лахвы, бежавших в сорок втором из гетто: Гершона Шустермана с двумя сыновьями и Фриду Айзенберг с двумя братьями, которая рассказала, что ее отец и один брат погибли в лесу во время немецкой блокады в сорок третьем. В неизвестности мы прибывали недолго. По бригаде объявили приказ, что все парни, начиная с 1926 года и старше, призываются в Красную Армию, и так мне пришлось расстаться со своим другом Яшей Шляпиным.
Меня не призвали, мне еще не исполнилось 17,5 лет. Но моя судьба еще была связана с боевыми действиями, в Любани, на базе нашей бригады был создан истребительный отряд из бывших партизан. В его задачу входил поиск скрывавшихся в лесах немцев, полицаев, старост, бандитов и прочих гитлеровских прислужников. Насчитывалось нас в этом отряде 50 человек, мы получили автоматы ППШ, гранаты.
В военкомате, где сформировали нашу группу, мы получили строгий и однозначный приказ -"Пленных не брать, очистить нашу землю от бандитов, предателей и убийц".
Опять мы оказались в знакомых лесах и болотах, опять приходилось стрелять и убивать.
В этом истребительном отряде я подружился с уроженцем Любани, также бывшим партизаном Фимой Кустановичем, это был добрый по характеру человек и очень надежный в боевой обстановке товарищ, опытный боец. Он также как и я был узником гетто, перенес все издевательства гитлеровцев и спасся чудом во время ликвидации Любанского гетто в декабре сорок первого, когда в районе песчанного карьера возле МТС немцы зверски уничтожили всех евреев. Его семья и еще несколько соседей по гетто, вырыли в сарае тайное укрытие и спрятались в нем во время акции по ликвидации гетто. Сразу после расстрела полицаи и местные стали рыскать по домам, в поисках наживы, грабили все, что осталось после убитых евреев, ходили по дворам и сараям, шомполами протыкали землю, искали спрятанные в ямах пожитки. Дошли до сарая, в котором прятались Кустановичи, но вдруг один из полицаев сказал -"Уже темно, ничего не видно, завтра продолжим". Это обстоятельство и спасло 12 евреев, ночью они смогли выбраться в леса, где со временем стали партизанить.
Скитаться нашему истребительному отряду по полесским лесам довелось всего три недели, после выполнения задания мы вернулись в Любань, сдали оружие. Каждый из нас получил справку, подтверждающую участие в партизанском движении.
Все кто был в отряде и у кого были родственники или семьи, разъехались в разные стороны. Только мне некуда было ехать, я остался один и чувствовал страшное одиночество.Фактически стал беспризорником. Понимал, что только армия может стать моим родным домом, несколько раз приходил в Любань в военкомат с просьбой забрать меня в армию, но получал один ответ -"Не торопись.Скоро заберем". Я был вынужден скитаться, провел немало ночей под открытым небом, работы нигде не было, и чтобы как-то выжить и прокормиться, мне приходилось иногда попросту воровать. Но наконец-то я дождался призыва в армию, призывную комиссию мы проходили в городе Слуцке.
Г.К. - На фронт успели попасть?
Б.Д. - Нет. Сначала нас отправили в военный городок Колодище под Минском, где находился 38-й учебный стрелковый полк 45-й запасной стрелковой дивизии.
Здесь мы приняли присягу. Запомнились фамилии наших офицеров: ротный - старший лейтенант Газизов, и взводный - младший лейтенант Млинов. Я оказался единственным евреем в роте, отношение ко мне было хорошим, только один из нашего взвода,солдат по фамилии Дубина, всячески донимал меня своими антисемитскими репликами. Его фамилия полностью соответствовала уровню его интеллекта... Как-то он задел меня очередной придиркой, и я врезал ему прикладом по голове. Дубину унесли без сознания, но все солдаты и ротные офицеры одобрили мой поступок. Мы закончили курс подготовки и ждали отправки на фронт, но конец войны так и застал нас под Минском, повоевать мы уже не успели. 9-го мая все вокруг меня ликовали, обнимались, радостно кричали, танцевали, пели, стреляли вверх, а меня охватила невыносимая тоска, Победа не принесла мне избавления от одиночества, три года я жил с незаживающей раной на сердце, в моей памяти всплывали ужасные картины восставшей Лахвы, моя улица, заваленная трупами невинных людей, среди которых была вся моя многочисленная родня... Я смотрел на радостных товарищей и завидовал им, но сам так и не смог веселиться... Прошло еще несколько месяцев, нашу учебную дивизию расформировали, я попал в другую воинскую часть, которую отправили за границу, в Северную группу советских оккупационных войск. Нас эшелоном привезли в бывший немецкий город Загань и пройдя пешком тридцать километров мы оказались в военном городке.
Сначала я служил в пулеметной роте, а после меня отобрали на курсы радиотелеграфистов. При отборе задали только один вопрос -"Где ты находился в время войны?" -"В партизанском отряде" -"Воевал?" -"Воевал" -"Садись в машину"...
Курсы находились в городе Штольп и после трех месяцев обучения мне присвоили квалификацию радиста третьего класса и отправили в батальон связи в город Нойхамер, а оттуда, вместе еще с несколькими радистами, я попал служить в отдельный противотанковый дивизион, дислоцированный рядом с городом Кольберг (ныне польский город Колобжег). В начале 1948 года наш дивизион расформировали и в составе большой группы военнослужащих я был направлен в 79-й минометный полк 20-й танковой дивизии, служил радистом во взводе управления, сдал экзамены на радиста первого класса, что обуславливало автоматическое присвоение звания старшины и удлиняло армейскую службу на один год, но мне удалось уговорить начальника связи полка оставить меня в рядовом звании на должности старшины. Я уже готовился к гражданской жизни, к демобилизации, но в начале 1950 года произошли события, в результате которых я оказался в глухих российских лесах, в дисциплинарном "штрафном" батальоне.
В этом батальоне были собраны солдаты, которых "органы" посчитали неблагонадежными, и здесь, занимаясь каторжным лесоповалом, мы проходили длительную проверку у армейских "особистов".
Г.К. - За какие "прегрешения" бывший партизан попал в "неблагонадежные"?
Б.Д. - Мне было известно, что до войны в городе Курске проживала моя родная тетя, сестра отца, которую он не видел с 1920 года. Мне удалось узнать, что она все еще живет в Курске и проживает по такому-то адресу. Я послал ей письмо, в котором рассказал о трагедии, постигшей нашу семью, и так завязалась переписка.
Однажды, в январе 1950 года, меня вызвал начальник штаба полка майор Зубулин и спросил, почему я, единственный из всего полка, еще ни разу не просился в отпуск.
Я стоял и молчал, а потом сказал, что я сирота, мне некуда ехать, меня никто не ждет. Оказалось, что майор и сам хорошо знает мою биографию, и также осведомлен, что я получаю письма из Курска. Начальник штаба распорядился , чтобы мне оформили документы на двухнедельный отпуск и выдали "литер" в Курск. Добрался до Курска, нашел семью своей родной тети Сони, познакомились, сели за стол, и тут ее муж, дядя Яков, мне говорит: -"Борис, крепись, будь мужчиной. У нас для тебя есть очень хорошая новость". Я выслушал эти слова с недоумением, и тут мне в руки дают конверт.
Я посмотрел на обратный адрес и побледнел. На конверте был почтовый штемпель Израиля и была написана фамилия и имя моего старшего брата Шлемы,... мой брат оказался живым! Все эти годы я считал своего брата погибшим... Шлема написал тете Соне, что 3-го сентября 1942 года погибла вся наша семья, в том числе и его жена с двумя маленькими детьми. Дальше он сообщал, что вскоре после войны он встретил в Палестине человека, который видел меня, Бориса Долгопятого, живым в белорусских лесах, и в письме он спрашивал семью тети, может им известно что-нибудь о моей судьбе. Но ответа из Курска мой брат так и не получил, многие тогда боялись признаться что у них могут быть родственники за границей, а переписываться с ними - казалось запредельной смелостью... В Курске я познакомился с девушкой Розой, ставшей впоследствии моей женой. У Розы погибли на фронте 4 старших брата.
Уезжая обратно в часть, я спрятал письмо брата в надежное место. Ехал уже через территорию Польшу, как в вагоне, прямо напротив меня, села польская супружеская пара, внешне оба похожие на евреев. Рядом расположился молодой лейтенант, направляющийся на службу в СГВ. Я знаком пригласил мужчину из этой пары, выйти покурить в тамбур, там спросил его, еврей ли он?, и получив утвердительный ответ, рассказал ему о моем брате и попросил написать ему пару слов, сообщить, что я жив. Мы договорились, что через полчаса снова выйдем в тамбур на перекур, и тогда я передам ему адрес брата в Израиле.Через тридцать минут мы снова вышли в тамбур и я передал ему адрес, спрятанный в пачке сигарет. Мужчина сказал, что он живет в Шецине по такому-то адресу и сам через несколько месяцев собирается отправиться в Израиль.
Я приехал в свою часть, с друзьями мы выпили привезенную мной из отпуска водку, закусили, я рассказал, что познакомился с хорошей и красивой девушкой.
Через пару недель, 25-го февраля 1950 года, меня вызвали в штаб полка. То же самый начальник штаба майор Зубулин, который недавно предлагал мне отпуск, был строг и неузнаваем. Разговор с ним был коротким, он приказал мне сдать оружие, противогаз и радиостанции под расписку старшине и ждать дальнейших указаний.
Я в штабе полка получил справку, что являюсь радистом первого класса. Я понял, что надо мной сгущаются тучи, но в чем причина? За что? В чем я виноват?
На улице меня уже ждала машина, где рядом с шофером сидел офицер в звании капитана. Мне позволили проститься с друзьями и повезли на вокзал. Пришел пассажирский поезд, капитан подвел меня к одному из вагонов и под расписку "сдал в руки" старшему лейтенанту. Я поднялся в вагон, который занимали только военные, но никто не знал - куда нас везут и что вообще происходит? Прибыли в Шецин, нас погрузили в крытую грузовую машину и отвезли в комендатуру. Наша команда все время пополнялась новыми солдатами и через два дня нас всех отправили на вокзал , посадили в отдельный вагон и поезд пошел на восток. Никто из нас понятия не имел, что от нас хотят и куда мы едем. Среди нашей солдатской группы оказались два моих земляка, один из деревни Синкевичи, расположенной в десяти километрах от Лахвы, второй - из небольшой деревни, находящейся рядом с Давид-Городком. В беседах между собой мы все время старались понять причину нашей таинственной переброски из разных воинских частей. Многие из нас отслужили уже по шесть лет, соскучились по родному дому, готовились к демобилизации и тут такая внезапная перемена... Дорога длилась до бесконечности.
Из Польши мы доехали до Волги, до Куйбышева, где нас пересадили в ожидающие нас машины и привезли на пересыльный пункт, на котором находилось уже несколько сотен военнослужащих, различных армейских специальностей, также доставленных из частей, дислоцированных на западе страны. С их слов, отсюда людей отправляли группами в неизвестном направлении. Через две недели пребывания на этом пункте, нашу группу, в которую попали и два моих земляка, поездом куда-то повезли. Проехали Калинин, Бологое, пока на какой-то маленькой станции нам ночью не приказали выйти из вагонов.
Здесь нас ждали открытые грузовые машины. Холодный морозный ветер пронизывал наши тонкие шинели, и после двухчасовой езды машины в темноте остановились на большой лесной поляне. Нас построили и повели в барак, который был метров пятьдесят в длинну и внутри которого по обеим сторонам стояли двухэтажные железные койки с соломенными матрасами. Появился какой-то верзила-офицер и звериным рыком приказал -"Занять койки!". Мы легли на них не раздеваясь, не знаю, сколько проспали, но прозвучала новая команда этого верзилы -"Встать! Выходи строиться!".
При дневном свете мы увидели, что кроме нашего барака, есть еще два точно таких же, в одном из них разместилась столовая. Были и другие бараки: канцелярский - для штаба батальона и бухгалтерии и барак-клуб. Совсем в стороне, ближе к опушке леса, из-под земли выделялась какая-то крыша, покрытая толстым слоем снега. Тогда мы не знали, что именно под этой крышей будет решаться дальнейшая судьба каждого из нас. Нас привели в барак-столовую, выдали по мисочке остывшей каши с куском черного хлеба, дали по кружке кипятка с крохотной порцией сахара. А потом стали распределять по группам: на лесоповал, грузчиками, трелевщиками, нам выдали фуфайки, валенки, рукавицы, двуручные пилы и топоры, и стали объяснять технику работы, как спиливать деревьяя в сорока сантиметрах от основания, и чтобы длина спиленного бревна должна быть шесть метров и сорок сантиметров. Норма выработки на каждую пару - шестнадцать кубометров древесины в день. Напоследок нам сказали - что с каждым спиленным деревом мы приближаем светлую эру коммунизма. К вечеру мы столкнулись с несколькими солдатами, прибывшими в этот батальон раньше нас, но они были очень напуганы, и никакой толковой информации от них получить не удалось. Причину этому мы скоро поняли... Людей забирали по ночам прямо из постелей, уводили с работы, с делянки, и эти люди к нам назад уже не возращались. Мы продолжали выполнять свою каторжную работу. Был случай, что один из солдат почувствовал себя нехорошо и прилег на земле, да видно весеннее солнышко пригрело и он задремал. Надсмотрщики обнаружили его спящим. Через несколько дней к нам в батальон прибыло много всякого начальства во главе с военным прокурором. "Преступника" вывели перед строем, и прокурор зачитал приговор - "4 года исправительно-трудовых работ", то есть, заключения...
Мы сами не могли определить свой нынешний статус, кто мы теперь? - заключенные? стройбатовцы? Дисбатовцы? Мы носили армейскую форму, но кормили нас плохо, по каким-то заниженным, явно не армейским нормам питания. Нам разрешалась переписка с родными, некоторых даже отпускали в отпуск. Но ближе к лету стало понятно, зачем нас сюда привезли. В домике, а вернее сказать, в землянке на опушке леса, проводилась проверка и фильтрация личного состава. Сюда несколько раз в неделю вызывали солдат из батальона на допросы, которые проводил капитан-"особист", крепыш невысокого роста. Мы уже знали, что от него часто напрямую зависела судьба допрашиваемого. Летом и мне приказали явиться к капитану, который задал мне массу всевозможных вопросов о моей прежней жизни и о семье, и последним вопросом был -"Имеешь родственников за границей?", на что я ответил отрицательно. До декабря 1950 года "особист" вызывал меня еще несколько раз, и когда в один из морозных вечеров, как обычно после тяжелого рабочего дня, меня в очередной раз вызвал к себе этот "смершевец", то мои нервы были уже на пределе, что он от меня еще хочет?, ему же и так все известно. Но опять начался многочасовой унизительный допрос, и тут я сорвался - "Товарищ капитан, что вы от меня добиваетесь? Мало я горя хлебнул за свою короткую жизнь?", на что он, встав с табуретки и перегнувшись через стол, гневно прохрипел -"Таких как ты надо было давно в тюрьме сгноить!". Я сильным толчком от себя повалил стол вместе с капитаном, и не оглядываясь, выскочил из землянки и побежал в сторону своего барака. Капитан за мной -"Стой, стрелять буду!". Повернувшись к нему , я сказал -"Стреляй, мне уже терять нечего!", и снова пошел к бараку. Выстрела не последовало.
В бараке я решился на еще более безрассудный поступок, сел и быстро написал письмо своему брату Шлеме на израильский адрес и сложив письмо в треугольник, написал обратный адрес и положил его на столик в бараке, где было специальное место для сбора писем на отправку. Это был крик моей души, я написал брату, что очень рад за него, что он остался в живых, попав к партизанам, и в конце текста добавил -"...после этого письма я не знаю, что со мной произойдет..".. Конечно, я тогда не верил, что мое письмо когда-нибудь из этой глухомани дойдет до адресата, поэтому сложил свои скудные пожитки в вещмешок и приготовился к самому худшему - аресту и суду.
Я ждал всю ночь, когда за мной придут, прошло еще несколько таких бессонных ночей, но никто меня не вызывал. Чудеса да и только. Я продолжал спать в своем бараке, ходил на лесоповал, не в силах осознать, почему до сих пор не арестован за стычку с капитаном. Прошел еще месяц с небольшим, и вечером, после работы, ко мне подошел солдат и с улыбкой вручил письмо, да еще вдобавок с открыткой. Я посмотрел на конверт с иностранными марками на нем, прочитал обратный адрес... И вроде в чудеса давно перестал верить, а тут такое... Это было письмо от моего брата из Израиля.
И я ликовал, и вместе со мной радовались мои товарищи, русские ребята. Из письма брата я узнал, что после восстания в гетто и побега, он был принят в партизанский отряд в Западной Белоруссии, затем воевал на фронте. После демобилизации старших возрастов из армии, брат доехал из Берлина до Белостока, где встретил евреев, посоветовавших ему "поменять маршрут", он оказался в Германии, где вторично женился на еврейке, освобожденной из концлагеря Освенцим и вместе с ней и только что родившимся сыном Зеликом, названным так в честь нашего отца, брат в 1948 году перебрался в Израиль.
Весной 1951 года отношение командиров к солдатам нашего батальона вдруг резко изменилось в лучшую сторону, на нас уже злобно не рявкали начальники-солдафоны, и вскоре нам объявили, что мы подлежим демобилизации. Проверка и лесоповал закончились. Еще полтора года жизни были вычеркнуты...
Наш барак постепенно опустел, но я не знал , куда мне податься. В Лахву, к заросшей ковылем братской могиле? К сгоревшему дотла родному дому? В штабе батальона при демобилизации я попросил выписать мне проездные документы в Курск. Вместе с билетом мне выдали новую форму, сапоги и несколько рублей - плата за семь лет службы, включая каторгу на лесоповале... Вышел из канцелярии, в последний раз посмотрел на наши хмурые бараки, на тайгу, простился с друзьями, сел в ожидавший меня грузовик и по знакомой ухабистой дороге машина двинулась в путь до станции Максатиха. Весь мой багаж состоял из почти пустого вещмешка и полевой сумки. Приехал в Курск, женился на своей девушке Розе, устроился рабочим на обувную фабрику и сапожником проработал всю свою жизнь.
В 1957 году прочитал в центральной газете, что граждане, имевшие до 1939 года польское гражданство, имеют право на подачу документов для выезда в Польшу. Это был шанс для меня перебраться в Израиль с "волной польских репатриантов". Я сразу собрал все необходимые бумаги, год ждал ответа и получил... отказ. Подал документы вторично с прошением о разрешении на выезд. И через несколько месяцев мне снова отказали. Прошло еще некоторое время и вдруг я получаю письмо из польского посольства в Москве, где сообщается, что мне и моей семье разрешен выезд в Польшу. Мы уехали из СССР, прибыли в ныне польский Легниц, а еще через четыре месяца мы с женой и тремя детьми уехали из Польши в Израиль. Я не хотел оставаться и лишнего дня на этой проклятой земле , пропитаной кровью трех миллионов польских евреев.
Г.К. - Кто-то из тех полицаев, кто убивал евреев Лахвы, после войны был пойман и расстрелян?
Б.Д. - В 1963 году судили одного бывшего карателя-убийцу из волостной полиции Лахвы, некоего Николая Стреченя. Этого выродка после войны долго разыскивали органы КГБ, но он изменил фамилию, прикидывался уроженцем Ташкента, изготовил фальшивые документы о том, что в годы войны воевал с немцами в рядах нашей армии, а всю его семью убили оккупанты. Суд над ним состоялся в Лунинце и Стречень, который не только принимал участие в ликвидациях еврейских гетто, но и был карателем в антипартизанском отряде, пытался многое лживо отрицать, но тогда были живы еще многие свидетели его злодеяний и совершенных им убийств. Стречень получил по приговору суда не смертную казнь, а всего 15 лет тюремного заключения.
Некоторых полицаев так и не поймали, таких гадов, как Чепко и Сыцовича, да и главные убийцы и изверги скрылись после войны за границей. Достоверно известно, что бывший комендат полиции Лахвы Иван Бобченок после войны жил в Англии и не был выдан советскому правосудию, а другой палач, жесточайший зверь в человеческом обличьи, уроженец Кобринского района и бургомистр Лахвы Алексей Гречко, после войны оказался в Аргентине.
Г.К. - Ваш земляк и товарищ, бывший партизан-ковпаковец Николай (Копель) Колпаницкий рассказал мне, что в 1991 году выжившие узники гетто Лахвы установили на месте расстрела памятник.
Б.Д. - Несколько бывших узников гетто Лахвы, Колпаницкий, Абрам Шустерман, Лихштейн (Лиор), которые выжили, сражаясь в патризанских отрядах и вскоре после войны добрались до Израиля, часто собирались вместе, и нам не давал покоя тот факт, что на месте расстрела трех тысяч евреев, среди которых наши родные и близкие, нет никакого памятника. Мы решили увековечить те трагические события и соорудить монумент, с обязательным поименным списком погибших 3/09/1942. Создали свой комитет в 1990 году, собрали деньги на памятник, приготовили проект, и в 1991 году с помощью председателя сельского совета Николая Тельпука, памятник был сооружен.
На его открытие из Израиля выехала первая большая группа бывших жителей Лахвы.
В Лахву приехали и те, кто после войны остался жить в СССР, так я встретил своего друга по побегу из гетто Рахмиела Хейфица, который проживал тогда в Пинске,а в следующую поездку встретился в Минске и со своими товарищем-партизаном Ефимом Кустановичем. Инициатором этой поездки стал Копель Колпаницкий.
И с тех пор, каждый год, бывшие выходцы из Лахвы, с детьми и внуками, посещают это дорогое для нас место, где покоятся в земле безвинные жертвы нацизма.
В интервью, с разрешения Бориса Долгопятого (Бен-Циона Дагана) использованы целые фрагменты из его книги воспоминаний "Мы из восставшей Лахвы". Иточник iremember.ru