ШЛЕМА МЕЛЬЦИН – ПОСЛЕДНИЙ ЕВРЕЙ С СЕННЕНСКОЙ ГОЛЫНКИ

Слово «последний», когда пишешь о еврейской истории, лучше на время забыть. Потому что эта самая история совершенно непредсказуемая вещь. На протяжении веков не раз казалось, что район, город, страна «свободны» от евреев. Они принудительно выселены, расстреляны, уехали в поисках лучшей доли, еврейские кладбища бурьяном заросли, от синагог и следа не осталось. Но проходит время и еврейские общины возрождаются… И за тысячи километров от Израиля снова звучит вечное «Шма, Исроэл…»

Но вряд ли новейшая еврейская история закрутит такой зигзаг, что в Голынке снова компактно поселятся евреи…

В начале XX века – Сенно типичное еврейское местечко. Из 4245 человек, здесь проживало 3400 евреев, было шесть синагог, из 450 домов – 305 принадлежало евреям. Они жили и на Песчанке, и на Витебской улице, по обеим сторонам которой теснились дома еврейских ремесленников, но самым еврейским районам – было предместье Голынка. «За часовней Витебская улица делала дугообразный изгиб по самому южному берегу озера, и начиналось предместье Сенно – Голынка, где на горе находилось еврейское кладбище, засаженное соснами».

Так писал о Сенно К. Аникевич в книге «Сенненский уезд», вышедшей в Могилеве в 1907 году.

Голынка – была районом еврейской бедноты. Как только у семьи появлялись какие-то сбережения, она пыталась выбраться отсюда, и построить дом где-нибудь в более приличном месте.

Так случилось и с семьей Шлемы Мельцина. Он родился в 1920 году. Его отец – Мовша Мельцин не смотря на, что был инвалидом, работал не покладая рук. Его сапожное ремесло не приносило больших доходов. Он шил сапоги для солдат, потом работал в частной артели, а когда частников разогнали – просто в артели.

Мама – Щера-Риша Хейфец была домохозяйкой, воспитывала пятерых детей, одну девочку и четырех мальчиков. Хозяйка она была отменная, умудрялась накормить семью, когда кладовка, где хранились продукты, была пустой.

Вспоминая дом, в котором они жили на Голынке, Шлема Мовшевич сказал с грустной улыбкой:

– Окна у нас были ровно с землей. После дождя ручьи текли к нам в гости, а зимой снег был по самую крышу, соседи откапывали нас, чтобы мы могли выйти из дому, видеть, что делается на белом свете.

Мамины родные братья уехали в Америку и в 1926 году прислали нам денег. Мы купили дом, там где теперь Сенненская автостанция – это центр города. А на Голынке в старом доме поселилась мамина двоюродная сестра. Они жили еще беднее нас… В войну наш домик на Голынке сгорел…

И хотя с конца тридцатых годов Шлема Мовшевич говорит в основном на русском языке, у него сохранился очень сильный еврейских акцент. Он не признает падежей, родов, единственное и множественное число, а говорит, так как ему удобно.

– Дома я говорил на идише, все на Голынке говорили на идише. Когда мне было шесть лет, меня отдали учиться к меламеду в синагогу. Я два сезона там учился читать, писать. Сейчас, конечно, все позабыл… Синагога, в которую я ходил, стояла там, где теперь комбинат бытового обслуживания на Пролетарской улице, когда-то она называлась Старо-почтовой.

Не помню, как звали раввина, по-моему, Лейба, был он невысокого роста, подвижный, худощавый.

Нас трое детей ходило учиться к меламеду. Всем было по шесть лет. Мы сидели за столом, а он что-то рассказывал. Если мы не слушали его, мог наказать нас. Однажды, когда меламед вел урок, один мальчик не слушал и говорил что-то свое. Меламед схватил его за ухо и стал поднимать из-за стола. Мальчик стал кричать и плакать.

Мы решили отомстить меламеду. – Шлема Мовшевич даже засмеялся от этих воспоминаний. – Набрали шишек репейника и набросали ему в бороду, да так много, что он сразу достать их не смог.

Как вы думаете, что сделал меламед? Он пошел к новой власти жаловаться на учеников, мол, из-за того, что устраивают атеистические митинги, спектакли, пропало уважение учеников. А ему в горисполкоме «дали прикурить». Запретили меламеду преподавать в синагоге и давать частные уроки. А нас отправили учиться в еврейскую школу. Я пошел в 1-й класс. Еврейская школа была там, где сейчас Госбанк находится по улице Карла Маркса, раньше она Песчанкой называлась.

В эти годы новая власть объявила войну хедерам и религиозному воспитанию.

Приводим текст одного из писем, которое в январе 1926 года было получено Сенненским райкомом комсомола из Оршанского окружкома.

«В некоторых местечках наблюдается существование “хедеров”, есть даже такие случаи, когда пионеры, занимающиеся в общей школе, одновременно посещают “хедеры” или идут к “меламеду” на дом.

ОК ЛКСМБ считает необходимым проделать следующее:

1. Выявить, имеются ли у вас хедеры

2. Какие дети занимаются в них (рабочих, кустарей и т.д.)

3. Количество пионеров, посещающих хедер

4. Обслуживает ли еврейская школа детей еврейского населения данного местечка

5. Созвать общее собрание родителей детей, посещающих хедера, и кои учатся с меламедами, проведя разъяснительную компанию о вредности для детей посещать хедер.

6. Провести беседы в пионеротрядах, где имеются еврейские пионеры по данному вопросу.

Никаких административных мер комсомолу не принимать.

Государственный архив Витебской области, ф. 122, оп. 1а, д. 1, с. 19

– По-моему, одна еврейская школа была в Сенно, – продолжает рассказ Шлема Мовшевич. – В ней полно детей училось. Директором был Свойский, он математику преподавал. И жена его там же работала. Фрадков, жил по Пушкинской, преподавал литературу.

Я проучился в школе до 12 лет. Глаза у меня плохо видели, и я бросил учебу.

Со зрением у Шлемы Мельцина всегда были серьезные проблемы, а с возрастом они усугубились, и сейчас он простукивает палочкой путь по комнате от дивана до стола. Да и, кроме того, до учебы ли было в начале тридцатых годов, когда надо было помогать отцу.

– Меня всегда тянуло строить что-нибудь, – говорит Шлема Мовшевич. – Я пошел учеником в столярную мастерскую, и поступил в вечернюю школу. Через три месяца дали разряд столяра. Вскоре стал работать мастером, а потом и заведующим столярным цехом. Тогда молодые и грамотные продвигались быстро. Я был комсомолец, читать, писать умел.

В 1939 году, после присоединения Западной Беларуси, нас десять молодых ребят из Сенно, отправили по комсомольской путевке на строительство Днепро-Бугского канала. Потом пути разошлись. После первого года я стал работать в пароходство на реке Припять. А когда навигации закончилась, меня отправили в Давид-Городок начальником горжилуправления.

4 мая 1941 года я женился на Мане. (Шлема Мовшевич пытался вспомнить фамилию своей первой жены, но так и не смог). Прожили мы всего до 22 июня. Началась война. Было указание руководящим работникам отправить семьи на восток. Посадили всех в грузовую машину, с ними уехала Маня. Она добралась до Турова, где у нее жила тетка, и решила у нее остаться… Там она погибла во время бомбежки в первые же дни войны. Я только потом узнал об этом. В армию меня не брали из-за плохого зрения. Я ушел на восток, добрался до Саратовской области. Работал в колхозе…

Из Сенно никто из моих не сумел уйти. Все тут остались и лежат в братской могиле. Погибли отец, мама, старший брат Миша, он 1912 года рождения, младший брат, сестра Маня… (Она жила в Москве, приехала с детьми в отпуск и тут осталась).

Старший брат Ефим в июне 1941 года уже служил в армии. Прошел всю войну, демобилизованным офицером вернулся в Сенно. Сначала работал в артели сапожников, потом его забрали инструктором в райком партии, был председателем колхоза «Березки».

Мы с братом построили этот дом, в котором я и сейчас живу…

Я работал в послевоенные годы в столярной мастерской, на маслозаводе, в больнице. Был начальником автостанции…

Сенно до войны и после нее – это два разных города. А куда мне было деться, кто и где меня ждал? Надо было жить здесь. Вот так и получило, что, где родился, там и пригодился.

 
Если заметили ошибку, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter