Вспоминает Зангер Эмма Ефимовна
22 июня готовилась я сдавать свой последний экзамен по психологии за первый курс. Сижу в библиотеке, занимаюсь, и вдруг кто-то вбегает и кричит: «Война! Все наверх, в деканат!» Мы побежали и слышим из репродуктора голос Левитана: в четыре часа утра немцы перешли границу, и началась война. Первое стремление мое было – домой! Я жила в общежитии, все бросила, даже постельные принадлежности, которые мы должны были привозить из дому, и на вокзал. Народу там уже было, как на демонстрации, да не смеялись люди, а кричали, ругались и плакали. И только через два дня я добралась домой. А мама мне говорит: «Надо было тебе экзамен сдать». Мне стало стыдно, и я помчалась на вокзал. Но уехать было уже невозможно – паника вокруг. И вернулась я домой.
А люди уже разъезжались, кто куда мог. Особенно евреи. Многие пошли пешком, захватив с собой только узлы. Мама рассказывала, что слышала: когда немцы захватили Польшу в 1939 году, всех евреев запирали в сараи и поджигали. Многие этому не верили, думали: у страха глаза велики. А мама говорит всем нам: «Уходите». Она идти не могла, ей недавно сделали операцию аппендицита. Отец собрал всех наших и говорит: «Вы уходите, а я с матерью останусь. Кому мы, старики нужны. А меня, кузнеца, не тронут. Сколько людей пострадала от советской власти, а многих кузнецов беда обошла: без кузнеца нет хозяйства».
И рассказал отец историю. Ковал кузнец лошадь, единственную в колхозе, и повредил ей ногу. Решили судить его за диверсию против колхозной жизни. Собрались всем народом и подумали, что без кузнеца никак не обойдешься в сельской жизни. И тогда встал один старик и сказал: «Давайте мы вместо кузнеца бондаря посадим. Кузнец у нас один, а их целых три».
Все, кто мог уйти – уходили. А я с родителями осталась: не позволяла мне совесть их одних бросить. Мы тогда еще не понимали, что такое война с фашистами.
На Мыслочанской горе, там, где сейчас евреи похоронены в общей яме, собрались военнообязанные и жили три дня. Мы, девчонки, к ним по вечерам гулять бегали. Однажды появился над нами немецкий самолет и начал стрелять. Все разбежались. На этом и закончилась мобилизация – каждый начал сам из беды выкручиваться.
26 июня нас опять бомбили. Все вокруг горело. Я с родителями в погребе спряталась. Но мне интересно. Вышла на улицу и вижу: магазин наш разрушен, а люди бегают и хватают прямо из огня все, кто что успевает. Тогда мне стыдно стало, а потом очень жалела, что ничего в запас не взяла.
27 июня было уже безвластие: начальники первыми сбежали. Тишина на улицах, словно вымерло все. Ночью слышим артиллерийские раскаты. Отец говорит: «Пошли из дому». Залегли мы в саду, и слышим, как за забором наша соседка Маня кричит: «Нам самим задницу некуда спрятать!», и отвечает ей Хасин, сосед ее справа: «Надо голову прятать». А потом слышится голос его пятилетней дочки: «Папочка, а где мне голову прятать». А он весельчак был, и отвечает ей: «Видишь, дочка, у этих людей задница дороже головы». Я вдруг так расхохоталась, что мама схватила меня за руку и прижала к земле. Прибегает к нам Хасин с дочкой и говорит: «Во мишугине! А я подумал, что дочка Рахиль от страха с ума сошла…» И тут взрыв грохнул – снаряд прямо в погреб Манин попал.
Все вокруг горит, зарево огромное, пожар начал приближаться к нашей улице. Люди бросились носить воду из реки в ведрах и тушить. У нас хорошая речка была, даже наводнения случались.
Утром вышли мы с отцом на улицу, вокруг вонище и тишина мертвая. Видим: на дороге раненный солдат лежит, а на него танк с крестом мчится. Отец выбежал и руку поднял, чтобы танк остановить и раненого подобрать. А из танка выскочили солдаты с автоматами, отца оттолкнули, раненого застрелили и в кювет отбросили. Прошел танк, а за ним много мотоциклистов с автоматами. Пыль столбом. Мы в дом убежали. Сидим и видим, как напротив нас в детский сад заходят немцы. Они сделали там комендатуру. И белорусская рада с ними пришла. Организовали они из местных полицию, а наш сосед стал у них главным.
Объявили, что все евреи должны перебраться в гетто. Русских из одного района убрали, а всех евреев туда переселили. Организовали из евреев юденрат – еврейское начальство. И приказали всем нашить на одежду желтые латы и не выходить на улицу – иначе расстрел. А кушать было нечего. Мы в чужом доме поселились, а в нашем был сад и огород.
И вот, пользуясь тем, что я не похожа на еврейку, я ходила туда и копала картошку. Родителям ничего не говорила. Правда, новый хозяин нашего дома жил напротив. Мне несколько раз удалось сходить. А однажды возвращалась я, а из комендатуры выходит мне навстречу немец. У меня в руках лопата задрожала. Но я делаю бодрый вид, чтобы он не увидел, что я испугалась. Он смотрит на меня подозрительно и спрашивает: «Юде?» А я улыбаюсь ему и на немецком отвечаю: «Ниц форштейн». А он молодой, подмигнул мне, по щеке потрепал, повернулся и ушел. Я картошку подхватила и скорей в гетто. Потом еще несколько раз ходила: жить-то надо было. Люди все на еду меняли. Приходили ко мне в гетто мои друзья, русские и белорусы, что-то из еды приносили. А потом, как немцы двух человек за это убили, стало опасно. Я сама приходила к ним на условленное место.
19 октября пригнали к нам евреев из других мест. К нам подселили одного старого еврея, у него с собой были неплохие вещи. Так ночью налетела полиция, избили его и все забрали.
Вскоре начали немцы забирать мужчин и подростков старше 15 лет – гнали на работу. Женщин не трогали. Несколько дней не было отца. Наконец, он приходит, мать плачет и спрашивает: «Как ты вернулся?» А отец говорит: «Я сказал им, что я русский». Отец был светловолосый и голубоглазый. В тот момент не было рядом полицаев, поэтому немцы поверили ему. Отец прятался и никуда не выходил.
Все чаще начали устраивать нам погромы. Врывались они по ночам, грабили и убивали. А на утро – похороны, и все знали, в каком доме были немцы и полицаи. Что им было человека убить! Что-то не понравилось – смерть на месте. Все мы жили в постоянном страхе. За мужчин, которых они угнали, стали требовать выкуп. Люди отдавали последнее. Они все забирали, не чурались даже порванного белья. Но никто из мужчин так и не вернулся. Никто не знал, что будет завтра, через час. Страшно стало жить. Особенно ночью – каждый ждал своей очереди на погром… каждую ночь выстрелы и крики…
29 октября был большой погром. В гетто остались почти одни женщины и дети. Это был повальный погром – шли от дома к дому. Крики, плач, топот ног, выстрелы. Мы сидели одетые. Вдруг в нашу дверь ударили прикладом. Мама меня за дверь спрятала. Ворвались они, и сразу же на отца набросились и того старого еврея: «Фэр флюхтен? Где золото?» Какое золото, когда мы уже умирали от голода. Они начали бить отца. Я не выдержала и выскочила из своего укрытия, начала кричать: «Что вы делаете?!» Начали они меня бить, но я этого даже не чувствовала. Ничего они у нас не нашли, выбили прикладами окна, и ушли разъяренные. Мы всю ночь проплакали. Осень, ветер, стужа, и отец избитый лежит.
Рано утром опять шум в гетто. Мама кричит мне: «Беги!» Я не хотела этого, но такой страх меня обуял, что выскочила я из дому и перебежала огородами на другую улицу. Там была больница. Забежала в нее. Сестрой-хозяйкой работала моя знакомая. Она спрятала меня в свою комнату и говорит: «Сиди тихо. Всех евреев из домов выгоняют». Она уже видела, как вырыли большую яму, но сами евреи про это еще не знали. И никто не знал, куда их погонят. Я увидела из маленького окошка, как две маленькие девочки – еврейки хотели убежать, но их догнали и прикладами в строй загнали. Все вокруг было оцеплено. Немцы и полицаи стояли сплошной стеной вокруг гетто. А я сижу в коморке, и мне даже в голову не приходит, что это последние минуты для всех людей. И тут входит знакомая сестры-хозяйки и говорит мне: «Уходи. Сейчас придут искать евреев среди больных. Если тебя здесь застанут – убьют и тебя, и нас». Я говорю ей: «Куда ж мне идти, немцы вокруг?» Но глаза у нее стали такие страшные, что встала я и пошла. Иду прямо по улице. На деревянном крыльце больницы все сотрудники стоят. По всей улице – немцы. И пошла я прямо на них. Человек пять меня окружили и спрашивают: «Куда?» А люди с крыльца смотрят на меня. После войны одна из них сказала, что таких бледных, как я тогда была, она никогда в жизни не видела. Держусь я за лицо и отвечаю: «Ой, зубы у меня болят». Одного из немцев я на всю жизнь запомнила: высокий, белобрысый, смотрит на меня пристально. Немцы что-то между собой загорланили, а он крикнул мне: «Авек!»…Никто из жителей тогда меня не выдал. И пошла я…
А куда идти мне? Иду посредине улицы Ленинской, чтобы за город выйти. А на заборах надписи: «За укрывательство евреев – расстрел». Вокруг снуют немцы на машинах и полицаи на лошадях. А я иду. Когда поравнялась с домом моей подруги, услышала за собой беспрерывные выстрелы. А на крыльце дома стоит отец моей подруги, смотрит в ту сторону, откуда выстрелы, и крестится. А я все иду и иду. И вот уже конец улицы. В последнем доме жили наши знакомые Яцыны. Зашла я к ним. Все молчат. А когда началась стрельба, и стало темнеть, дядька Михась говорит мне: «Уходи, Хана. Ночью они будут ходить по домам, и искать евреев, которые разбежались. Ты должна уйти». Вышел он вместе со мной на крыльцо и показывает: «Иди в этом направлении, там есть глухая деревня».
И пошла я, не зная ни дороги, ни деревни. Осень, грязь, холод, а я иду прямо через поля, куда глаза глядят. И вдруг где-то по краю леса вижу огонек, как во время бури маяк на океане. Думаю, значит там люди, хоть и нельзя было во время войны ночью огонь зажигать.
И пошла я на этот огонек.
Вспоминает Мышка Леонида Иосифовна
Несколько улиц занимало гетто. Всех евреев переселили в один район. Жили они там несколько месяцев.
И вот в одно утро, не помню точно числа, осень была, ползут по нашему огороду несколько евреев. Мужчину и мальчика я хорошо запомнила. Спрашиваю у них: «Чего вы ползете?» Они отвечают: «Нашу улицу оцепляют. Будут вывозить нас на работу, и расстреливать». И побежали они. Никто тогда не думал, что их будут расстреливать – разве такое можно представить себе?! Мы думали, раз пришли за нами, будут увозить на работу. Уже к этому привыкли, не раз было. Мужчин забирали, а женщин оставляли. Потом вижу, прямо по нашей улице большую толпу евреев ведут, и солдаты в литовской одежде с собаками по бокам колонны. У них форма была желтая, а немцы – в серой форме. И все с автоматами. Мы думали, что ведут их за город. Никто даже представить себе не мог, что их будут расстреливать прямо в пятидесяти метрах от этого места. А там уж был ров выкопан. И вдруг слышу: тра-та-та… и крики, и вопли. Ужас просто. Я так испугалась, что залетела в комнату и головой в подушку зарылась, чтобы ничего не слышать. Это продолжалось больше часа. И тогда дошло до меня, что это евреев расстреливают. А потому вижу, идут одни солдаты с собаками, а тех людей уже нет с ними. Очевидцы потом рассказывали, что там еще долго земля шевелилась. Помню, что среди этих людей не было почти мужчин, в основном старики, женщины и дети. А там, где их расстреливали, до сих пор дома стоят. Из тех, которых расстреляли, я знала тогда некоторых по имени. Но прошло уже столько лет…
Они, видимо, и не знали сами, что их расстреливать ведут. Шли очень спокойно, без плача и крика. Им просто объявили, что надо собраться. Иные даже с вещами шли. Многие вели друг друга под руки. И никаких страшных сцен между ними не было, когда шли… Сколько их было, трудно сейчас сказать… сто…. двести…. а может, и тысяча… Я не считала. Они просто шли и шли очень долго по нашей улице. Уверяю вас, что все мы смотрели на них и даже не предполагали, что их ведут расстреливать. Тем паче в городе прямо. Это не то, что раньше было: посадят в машину, увезут куда-то, и потом уж этих людей никто не видит.
Одна женщина видела из окна, как их расстреливали. Гнали их к яме, там, где конюшня. Одна женщина была с ребенком на руках. Ребеночка своего все платком закрывала и бегала вокруг ямы – и тогда их живыми столкнули. Женщина, которая видела это, за одну ночь поседела. А одна женщина в сарае спряталась, два дня сидела, но кто-то выдал ее – и тут же расстреляли… Младенцев даже не расстреливали, стукнут друг о друга головой – и в яму. Одна девочка забежала в школу – вытащили и на месте убили… Особенно жестокими были литовские каратели. Немцы старались не делать черную работу. Вешали наши полицаи с бело-чырвоными повязками. Вот вся эта дорога к яме была покрыта трупами, многих по пути убивали. Как они, бедненькие, кричали! А потом еще несколько дней ползли по дворам и прятались. Помню, полз и тот мальчик, которого я перед этим расстрелом видела. Говорят, потом его в партизанах видели. Кто сумел уползти – через колхозный двор в лес убегали.
…Знаете, все это теперь кажется кошмарным сном. Как мы все переживали, но боялись идти туда, к яме, еще долго. Казалось, сидят там, в засаде, враги и будут всех подряд расстреливать.
Вот как… напомнили мне… взворухнули память – и не могу больше рассказывать. Полвека прошло. А словно сейчас происходит. Не хочу я этого помнить. Забыть хочу, сердце больше не выдержит помнить…
Вспоминает Слуцкий Илья Борисович
Я служил на самой немецкой границе в транспортной роте. В первый день войны по нашей казарме был сделан первый выстрел. А жили мы на частных квартирах. Пока мы все собрались – немец был у нас уже в тылу. Мы вооружились и еще два дня пробовали удержать врага. Нас было тогда еще много: перед началом войны согнали людей на военные сборы, многие жили на открытом поле в палатках. Это было настоящее предательство – все они там и погибли под первой бомбежкой. Когда немец нас обошел, в нашей части начальства уже не осталось – сбежали. И мы, как овцы, остались.
И начали расходиться, кто куда. Сначала я шел со своим командиром отделения, а потом в лесу к нам присоединился один товарищ. Мы были в военной форме, хотели зайти в деревню, чтобы переодеться, но кругом уже были немцы. Хватали они солдат и в лагеря для военнопленных отправляли. И решил я идти к себе домой. По дороге в одной из деревень меня накормили и дали переодеться. Когда пришел в Дзержинск – там уже были немцы. Дом мой сгорел, а брата – стоял. Там я еще застал отца, мать, сестру и жену моего брата. Брат куда-то уехал с детьми и не вернулся.
Прошло несколько дней. Заходят к нам немцы и спрашивают у меня: «Солдат?» Я говорю: «Нет». Они схватили меня, бросили со ступенек и повели в сарай – там уже было много наших солдат. Жили мы несколько дней, давали нам есть какую-то вонючую похлебку из рыбы, а пить не приносили. Мне с одним удалось удрать домой.
А через неделю всех евреев начали сгонять в гетто. Вели мы с отцом корову свою, а немцы схватили ее, отца и увезли. Больше я его не видел. И стали мы жить в гетто. В конце сентября пришел ко мне русский друг моего брата, и говорит: «Надо вам всем уходить. Особенно мужчинам. Приехал какой-то карательный отряд. Эсесовцы». Мы не хотели оставить своих родных женщин и детей. А он говорит: «Мужчины уходите – вас в первую очередь схватят». Мы не пошли. Через несколько дней он пробрался к нам и сказал: «Уходите. В колхоз пришли немцы, приказали всем взять лопаты и рыть большую яму». Он просто умолял нас. Пришли мы к нему домой, он меня, брата и племянника закрыл в погребе на замок. А через час мы услышали выстрелы. Это расстреливали наших евреев. Вечером он пришел к нам, но ничего нам не рассказал. Только глаза у него темные. Мы начали допытываться, и тогда он рассказал, что расстреливали людей прямо из пулемета. Через несколько дней он пришел к нам и сказал, что пойдут искать евреев по домам. И мы решили: он нас спас, собой жертвовал, и нам надо уходить от него. А куда идти? У жены моего брата был дядька в Рубежевичах. И пошли мы, много дней шли. Когда пришли, там уже гетто было. Все жили в своих домах. Дядька говорит: я боюсь вас держать дома». Привел нас в подвал. Через несколько дней пришел и сказал, что немцы ходят и ищут по домам, потому что сюда пришли чужие евреи. И мы опять ушли.
Пришли в Минск. А там уже тоже было гетто, на Республиканской улице. Там и комната у меня была до войны. Но в ней уже поселился человек и все мои вещи забрал. И мы жили в одной комнате. Каждый день из гетто забирали людей на работу. Там, где Дом правительства, восстанавливали дома. Мы ходили, чтобы получить хоть немножко баланды. Я работал слесарем.
Однажды в гетто приехали на машине немцы, и начали хватать детей всех. Родители кричали, плакали. А они набили ими полную машину и увезли. Это было в 1942 году. Потом мы узнали, что это были переодетые партизаны. Эти дети остались жить, так спасли и моего племянника. Партизаны приезжали, переодевшись в немецкую форму, и на хлебозавод, брали хлеб, вывозили людей. Так и я попал в партизаны. И потом воевал до конца войны…
Вспоминает Каган Лазарь Исаакович
До войны евреев у нас было больше половины населения. Значительная их часть работала в частном секторе: артели, швейные мастерские, парикмахерская, магазины. Работали целыми семьями. Жили неплохо, и рьяных противников советской власти среди них не было. Мы обкладывали их налогами, старались население обслужить так, чтобы все были равны, и не было голодных. И мы постановили: если есть лишние доходы – лишали его права голоса на выборах. Таких было примерно сто человек.
Что евреев немцы уничтожают, мы знали уже с 1939 года, когда пошли на Польшу и освободили Западную Белоруссию. Я тогда служил в разведбатальоне. Когда были установлены границы между нами и немцами, в Польше начали преследовать и убивать евреев. Кто мог, спасался, бежал к нам в Союз. Шли без ничего, кто в чем успел убежать. Мы кормили их, чем могли из солдатского котелка. Они рассказывали такие страшные вещи, что я пошел к комиссару и сказал: «Мы – страна трудящихся, интернационалисты. Давайте пойдем и не допустим уничтожение евреев». Он ответил: «Не суйся не в свое дело. Мы с ними заключили договор – и что они там делают, не наше дело. И молчи, если жить хочешь»
Я уже был научен горьким опытом и знал, чем это грозит. А тех евреев, которые спасались от немцев, у нас сдавали в особый отдел, а оттуда их отправляли в лагеря. Убежали от смерти фашистской, а получили нашу, советскую…
Я прошел всю войну, воевал, видел столько горя и смертей, но когда вернулся домой и узнал, какая дикая расправа была над евреями в моем родном местечке – ужас охватил меня! Страх!.. Извините, нет сил, все это рассказывать. И вот что страшно: были среди наших русских людей те, кто с радостью помогал немцам в уничтожении евреев.
Мы создали комиссию по расследованию этих преступлений, долго работали, собрали много материалов. А через два года пришли к нам из КГБ и потребовали: «Выдайте нам это дело. Это очень ценные бумаги. Пусть хранятся у нас, чтобы не пропали. Мы разберемся и накажем, кого следует». Написали мне расписку и забрали толстую папку. И вот уже 50 лет от них ни духу, ни слуху. Все похоронено в архивах КГБ…
Подробнее...