Несколько месяцев назад я выступал в Полоцкой еврейской общине, рассказывал о журнале «Мишпоха», о своих поездках по республике. Было много вопросов. На какие-то – я смог ответить, какие-то – станут темой будущих публикаций.
Человек уже немолодых лет спросил у меня: «Что я знаю о Дриссенском гетто?». Он хочет написать биографию своей семьи, может быть, она заинтересует внуков, правнуков. В годы войны в Дриссе погибли его родственники, но как это произошло, знает только в общих чертах.
Есть люди, которые располагают к себе. Хочется им помочь. К таким людям относится Илья Максович Туник. Ему 77 лет (1932 г. р.). Всю жизнь проработал невропатологом: и возраст, и профессия наложили отпечаток. В ответах не тороплив, взвешивает каждое слово.
Через какое-то время я снова встретился с Ильей Максовичем.
Он рассказал мне о родителях, о детских годах.
– Я родился в Дриссе. Мама – местная, Геся Савельевна, девичья фамилия – Иоффе. Окончила профсоюзные аптекарские курсы в Витебске, и работала в Дриссе управляющей аптекой.
Папа – Мордух Абрамович Туник – из местечка Пуховичи, Минская область. Окружающие его звали Макс Абрамович. В Пуховичах окончил хедер. Потом перебрался в Минск, учился на рабфафе, были такие рабочие факультеты, которые в ускоренном порядке готовили пролетариат к поступлению в институты. Отец поступил учиться на юридический факультет Белорусского государственного университета, затем перевелся на медицинский факультет. Получил направление в Дриссу и в довоенные, и в послевоенные годы работал главврачом больницы.
Дедушка Шеел Бен Исроэл Иоффе (все его звали Саул) приехал в Дриссу из Режицы – нынешний латышский город Резекне. Был часовым мастером. Люди этой профессии считались местечковой интеллигенцией. Однажды, сестра заболела скарлатиной, и я сорок дней жил у дедушки с бабушкой. Дедушка неспешно и очень сосредоточенно ремонтировал часы. У бабушки – ее звали Шейна Михелевна (девичья фамилия Эммануэль) – была швейная машинка «Зингер». Она много времени проводила за шитьем. Мне нравилось смотреть на их работу, и я не хотел возвращаться в родительский дом.
Дедушка был религиозный человек. Каждый день ходил в синагогу. У него был красивый голос, он был кантором. Они соблюдали все традиции. Помню, как отмечали Песах. Дедушка читал молитвы, было пасхальное вино. Он даже пытался учить меня еврейской грамоте… Но мои родители были руководящими работниками, членами партии… и, знаете, в то время это было немодно. Все говорили об интернационализме, а на еврейскую культуры, национальную самобытность было даже неудобно обращать внимание.
Еврейская школа в Дриссе находилась на нынешней Советской улице в деревянном двухэтажном доме. В годы войны этот дом сгорел. Когда я пошел в первый класс, из еврейской школы уже сделали русскую.
Приближение войны чувствовалось. До 17 сентября 1939 года Дрисса был пограничным городом. На той стороне Западной Двины – Польша. И, да и потом, хоть граница и отодвинулась на запад, да нее было не так уж далеко.
Мне никто и ничего не рассказывал. Но все чувствовали какое-то напряжение. Мама тайком перебирала вещи, откладывала самые необходимые.
Хорошо помню 22 июня 1941 года. Ясный, солнечный день. Я вышел во двор. У наших соседей был цветник. И вдруг меня позвала в дом наша домработница. В 12 часов она включила радио – черную круглую тарелку – выступал Нарком Молотов. Он сказал, что сегодня в четыре часа утра, без объявления войны…
Так начался отсчет нового времени. Был приказ Сталина, запрещающий руководителям учреждений самовольно покидать рабочие места. Родители не могли уехать из Дриссы. Их первой заботой было спасти детей – меня и сестру. Я когда услышал слово «война», спросил у мамы: «Будет ли война в Дриссе?». Она ответила: «Возможно, будет». Хотя в то время все говорили, что врага победим малой кровью, и война будет вестись на его территории.
Мамина сестра Соня работала счетоводом в аптеке. У ее мужа были родственники в Велиже – это Смоленская область. И как раз туда шла грузовая машина – военнослужащие отправляли семьи на восток. Это было через несколько дней после начала войны. Отец лечил командиров, их семьи, и ему дали возможность отправить детей на этой машине.
Мамины родители были пожилые люди. Папа попросил больничного завхоза, чтобы он на лошади повез маму и ее родителей на восток. К этому времени немцы уже были рядом с Дриссой. С ними поехал и муж тети Сони – Цала Раппопорт. Раньше он тоже не мог уйти из города, потому что был руководителем транспортной конторы. Распоряжался гужевым транспортом. И хотя лошади были, как говорится в его руках, он не мог себе позволить ни семью эвакуировать, ни самому уехать. Ждал до последнего.
Отъехали они недалеко и решили вернуться – ничего страшного немцы не сделают. Дедушка и бабушка погибли в Дриссенском гетто. Там же погиб Цала Раппопорт, хотя когда было образовано гетто, он имел возможность уйти в партизаны. Но не смог оставить родителей жены.
Когда немцы подошли к Дриссе, отец вместе с другими руководителями учреждений: директором школы Макутониным, начальником милиции (был еще кто-то), пешком ушли в Волынцы – местечко в двадцати километрах. Там им удалось сесть на поезд. Нужно было придти в ближайший военкомат. Иначе – дезертир. В условиях военного времени – это страшное слово. А работников Дриссенского военкомата уже не было на службе – удрали. Добрался отец до Витебска. Пришел в военкомат. Сказали, что у него бронь. Отец был Заслуженным врачом республики, это звание ему присвоили в 1941 году. В Витебске уже не было заведующего облздравотделом. (Есть разные предположения, где он находился). Отца назначили временно исполняющим обязанности заведующего облздравотделом. Пробыл он в должности, по-моему, всего три дня. Выдали ему мандат, подписанный председателем облисполкома, дали пистолет, с правом распоряжаться по законам военного времени.
Одна из первых задач, поставленных перед отцом, – оказать помощь раненным в Сиротино, – это местечко в сорока километрах от Витебска. Отцу необходимо было собрать врачей и направить их туда. Он был невысокого роста, худенький и не внушал страха. Явился в больницу, собрал врачей и сказал: «Надо ехать в Сиротино». Они в ответ: «Куда ехать? Там немцы». У отца выхода не было, не выполнить приказ не мог, и… достал пистолет. Врачи поехали и все погибли в Сиротино.
Ночью, перед сдачей Витебска, отец был в облисполкоме. В подвале здания проводили заседание, ставили задачи. Уставший, он уснул прямо за столом. Когда проснулся, рядом никого не было, и служебной машины не было. Отец добрался до облаптекоуправления. Управляющим был Сидур. Отец его знал и спросил: «Что ты здесь сидишь? Вот-вот войдут в город немцы». А тот: «Не могу уйти. У меня на миллионы рублей лекарств». «Я тебе приказываю», – сказал отец. «Пиши письменный приказ, – ответил Сидур, – тогда исполню». У Сидура была служебная машина, и они успели уехать в Велиж.
Отец случайно нашел нас в лесу под Велижем. Он добрался до Вязьмы и пошел в военкомат. К началу войны ему исполнилось 38 лет.
Отец занимал должности: помощника начальника отдела кадров сануправления фронта, был парторгом сануправления фронта, а затем начальником отдельной роты медицинского усиления. Воевал на Центральном, Брянском, 2-м Прибалтийском и 2-м Белорусском фронтах. Лично был знаком с командующим фронтом К. К. Рокоссовским, у него в роте служила врачом жена Рокоссовского. Войну закончил в Польше, в чине майора медицинской службы. Рокоссовский предлагал ему после войны остаться служить в Северной группе войск и чин подполковника. Но отец отказался.
Мама летом 1941 года добралась до Саратова. А потом в 1944 году, как только освободили Верхнедвинск, мы вернулись домой. Город был сильно разрушен. Мама пошла на работу, я – в школу. Стали возвращаться люди из эвакуации, приходить с партизанских отрядов, демобилизоваться из армии. Думали, заживем, как прежде. Но та, довоенная жизнь не вернулась…
Потом вернулся отец. Он, как и до войны, работал главврачом больницы. Кроме боевых наград, за доблестный труд был дважды награжден орденами «Знак Почета».
Во время нашей встречи Илья Максович не раз повторял: «Я ребёнком был, ну, что я помню». Но разговор затронул душу, и события давно минувших лет вновь ожили перед глазами. Уже вечером Илья Максович позвонил мне и сказал: «Я хочу ещё кое-что добавить к своему рассказу». Мы договорились, что он напишет мне письмо. Вот отрывки из этого письма.
«До войны Дрисса была застроена в основном частными деревянными домами, было несколько одно-, двухэтажных кирпичных домов, я их помню, и мог бы перечислить. Центральная улица – Советская, была мощена булыжником, тротуары – из кирпича. Соседние (все остальные) улицы были без дорожного покрытия, на параллельной улице Ленинградской весной и осенью стояла грязь, а по краям, для прохода, были сделаны деревянные дощатые тротуары.
Отец рассказывал, что когда он в тридцатые годы приехал в Дриссу, в руководстве было много евреев: 1-й секретарь райкома партии, начальник милиции, директор школы…
Дома родители иногда говорили на идиш, еврейские традиции, праздники практически не соблюдали. Правда, на Песах у нас всегда была маца, и варили бульон с клецками из мацы – кнейдлах.
Помню парикмахера Дризина, который, когда меня подстригал, в шутку грозил отрезать ухо. Помню фотографа Исаака Свердлова (с его сыном Левкой я дружил после войны)».
Воспоминания Илья Максовича Туника – это отдельный рассказ. Но, окончив его, захотелось вернуться к теме и написать «Дриссенские заметки». Как только выдалось несколько свободных дней, я отправился в Верхнедвинск.
Почему заметки «дриссенские», а не «верхнедвинские»? Уверяю, не потому что хочу привлечь читателей броским названием – Дрисса. Написанное, связано с еврейской историей этих мест, а в 1962 году, когда после приезда партийного вождя К.Т. Мазурова, город Дриссу переименовали в Верхнедвинск, евреев здесь уже жило совсем немного, и самые яркие, впечатляющие моменты истории, связанные с ними, были позади.
Есть анекдот, почему город называется Дрисса. Говорят, объезжала эти места императрица Екатерина II. Когда собирались переехать реку, закрутило у неё в животе. Она велела остановить карету… В общем прихватил её понос. Екатерина II, которой в этот момент весь свет был не мил, глянула на красивую речку, и сказала: «Не река, а какая-то дрисса». С тех пор речка стала называться именно так, а вслед за этим и местечко получило аналогичное название. Если и есть в анекдоте доля правды, то только та, что отражает нравы: как прикажет императрица, или другой правитель, так и будет.
Городок стоит на высоком берегу рек Западная Двина и Дрисса ещё с XIV века.
«Еврейская энциклопедия» (издательство Брокгауз – Ефрон, том 7, стр. 343) сообщает.
«Дрисса – в эпоху Речи Посполитой местечко Полоцкого воеводства. В 1766 году в кагале – 399 евреев.
В 1777 году уездный город Полоцкой губернии, с 1796 г. – Белорусской, с 1802 – Витебской. Соотношение торгово-промышленных классов в Дриссе и уезде на рубеже XIX века выражалось в следующих цифрах:
В 1787 году купцов-христиан – 7, купцов-евреев – 2; в 1797 году купцов-христиан – 16, купцов-евреев – 3; в 1801 году купцов-христиан – 16, купцов-евреев – нет.
В 1787 году мещан-христиан – 93, мещан-евреев – 728; в 1797 году мещан-христиан – 168, мещан-евреев – 384; в 1801 году мещан-христиан – 173, мещан-евреев – 697».
Хочу напомнить читателям, что в отличие от советской трактовки слова «мещанин», в те годы оно обозначало причастность к городскому ремесленно-торговому слою населения. Это держатели мелких лавок, коробейники, торговавшие в разнос, ремесленники – мастера на все руки: кузнецы, бондари, портные, сапожники, печники…
В 1847 году еврейское общество Дриссы составляло 2684 человека, а спустя 50 лет из 4238 жителей Дриссы, 2856 – составляли евреи.
Подробнее...